мы с Валентиной живем? Значит, домой ехать не следует». Поразмыслив, я назвал таксисту новый адрес.
Вскоре мы подъехали к дому еще одного моего кузена, тоже Меламида, но не Алика, а Лёвы, и его жены Веры Федоровой, которые жили в огромной квартире Вериных родителей на первом этаже кооперативного дома творческих работников на Университетском проспекте. Лёва был дома один – вся семья уехала на дачу. Стояла жара, и по Москве метелью летел тополиный пух.
Лёва был поэт и философ. Его библейская физиономия, обрамленная черной бородой и кудрями, светилась глубокомыслием. Он никогда ничему не удивлялся и спокойно отнесся к появлению у своего подъезда двух машин с топтунами, на которые я указал ему в окно кухни.
– Лёва, можно у тебя пересидеть и собраться с мыслями? – спросил я. – А то видишь, у меня хвост.
– Ага, – сказал Лёва. – Хочешь чаю?
Я позвонил Вале, чтобы она привезла смену белья и пару книг на случай, если меня все же заберут. Наступили сумерки, прошла гроза, моросил дождь, жара спала. Я выглянул в окно: серая «Волга» сменилась бежевой, а «Жигули» вообще исчезли. Заступила ночная смена, значит, забирать меня, наверное, будут завтра с утра.
– Послушай, Лёва, а что если ты попробуешь их от меня увести? Ты с бородой, и я с бородой, мы одного роста, на улице темно. Они пойдут за тобой, а я потихоньку смоюсь. Максимум, что может произойти, – у тебя проверят документы.
– Идет, – сказал невозмутимый Лёва.
Приехавшая к тому времени Валя сходила на стоянку, взяла такси и подогнала его к подъезду. Облачившись в мой плащ, прикрыв лицо зонтиком и повесив на плечо мою сумку с эмблемой «Pan-Am», Лёва под руку с Валей выскочили из подъезда и нырнули в такси. «Волга» с топтунами рванулась вслед, оставив одного человека на скамейке перед подъездом. Тем временем я вылез из окна спальни на противоположной стороне дома и был таков.
Через час я позвонил Лёве из автомата:
– Ну, что?
– Ничего. Я высадил Валю у метро, а сам вернулся домой.
– А хвост?
– За мной приехал. Стоят у подъезда.
– Хорошо. Спокойной ночи. С меня причитается.
Я позвонил Вале, она была уже дома в нашей комнатке на Плющихе. Вроде бы никакой слежки за собой она не заметила. Но на всякий случай домой я решил не ходить. Мы договорились встретиться на следующий день у Киевского вокзала.
Не имей сто рублей, а имей сто друзей. Переночевав у Юры Юрова, с утра я начал разыскивать Володю Микояна, но на душе у меня было неспокойно: если меня начнут всерьез искать, то ясно, что пойдут по адресам университетских друзей. Однако Микоян, который всегда имел многоплановую личную жизнь, тут же решил проблему.
– У меня есть ключ от квартиры одной девушки, которая уехала отдыхать на юг, – сказал он. – Кстати, я тоже туда собираюсь. Вот тебе ключ, а вот адрес: две остановки от метро ВДНХ. Там тебя ни одна собака не найдет.
Освоившись на новом месте, я нашел телефон-автомат и стал выяснять обстановку в городе. Как я и предполагал, в то утро у своих домов были арестованы более тридцати человек, практически все активные сионисты и диссиденты. Профессора Лернера, очевидно, ввиду его почтенного возраста, забирать не стали, а посадили под домашний арест. Его жена Юдифь Абрамовна сказала, что топтуны, дежурившие на лестнице, даже не дали ей выйти в магазин, сказали, что никого не велено ни выпускать, ни впускать, пусть даст деньги, и «кто-нибудь из ребят сбегает». То же самое происходило у Сахарова.
Мой следующий звонок был в московское бюро «Нью-Йорк таймс» Кристоферу Рену:
– Крис, в Москве идет охота на евреев. Я убежал от КГБ через окно. Лернер под домашним арестом. Всем этим мы обязаны визиту вашего президента.
– Ты не мог бы прокомментировать заявление Киссинджера? – спросил Крис. – Он предлагает компромисс с сенатором Джексоном: СССР даст неофициальные заверения, что еврейская эмиграция поднимется до уровня 45 тысяч в год, а за это Джексон снимет поправку.
Я почувствовал себя в родной стихии:
– Мы категорически отвергаем позицию американской администрации. Наша цель – никаких компромиссов, никаких частных заверений, только полная свобода эмиграции. Господин Киссинджер подыгрывает Кремлю. Его компромиссы для нас как нож в спину. На нас потому и устроили облаву, чтобы мы не смогли об этом открыто заявить. Кстати, Крис, не забудь, что Сахаров собирается во время саммита объявить голодовку в защиту политзаключенных. Я, к сожалению, не смогу там присутствовать, потому что меня повсюду ищут.
– Что ты собираешься делать в день визита президента? – спросил Крис.
– Пойду его встречать, – сказал я и, подумав, добавил: – вместе с группой товарищей, злорадно представляя, какую ярость вызовет запись этого разговора в Конторе.
Вечером этого дня, благополучно объединившись с Валей, мы обосновались в квартире микояновской подружки и уснули, чувствуя себя абсолютно счастливыми, под модную в то лето «Alone Again» в исполнении Гилберта О’Салливана, доносившуюся из моего Sony.
* * *
Утром из автомата я позвонил отцу.
– Тебя повсюду ищут, – сообщил он. – У дома стоят три машины, и у Тани тоже. Мама звонила с дачи, и там две машины. Даже к дедушке Грише приходили. Что происходит?
– Папа, пожалуйста, не волнуйся. Просто всех посадили в кутузку из-за Никсона, а меня не могут найти. В общем, я уезжаю в Крым, от греха подальше.
– Вот это правильно, – сказал отец.
Но в Крым я не поехал, ведь я решил встречать Никсона. И я хотел проститься с Козловским.
Правда, появляться на проводах в его квартире на Тверском он мне отсоветовал. В его подъезде тоже стоял пост, и у всех, кто входил, проверяли документы. Одну девушку, у которой не оказалось паспорта и были светлые волосы до плеч, как у Вали, забрали в милицию. А на следующее утро, накануне отъезда, Козловского вызвали в ОВИР.
– Они хотели, чтоб я сказал им, где ты прячешься, – сообщил он по телефону. – Отобрали визу и сказали, что я никуда не поеду, пока тебя не сдам.
– Но ты ведь не знаешь, где я прячусь, – это было сказано для прослушивающих, на самом деле еще накануне мы конспиративно встретились на квартире одного знакомого, чтобы попрощаться, возможно, навсегда.
– Я им так и сказал: «Понятия не имею». А они: «А если б знал, сказал бы» Я говорю: «Сказал бы. И, представь, вернули визу, чем сильно меня удивили. Наверно, поверили, что я действительно сдал бы тебя, если б знал.
– Козловский, не обольщайся, вовсе не поэтому. Если у тебя отберут визу перед самым приездом Никсона, это неминуемо попадет в прессу. Узнает высокое начальство. А они боятся докладывать наверх, что не могут меня отловить. В любом случае счастливого тебе пути, может, когда-нибудь встретимся.
– Видимо, не скоро.
– Ну, пока.
Утром следующего дня машины «наружки» провожали Козловского в аэропорт, и топтуны, следовавшие по пятам, довели его до паспортного контроля в надежде, что я все-таки появлюсь, чтобы проститься с лучшим другом.
А на следующий день в Москву прилетел Никсон, и я отправился его встречать. Ленинский проспект был перекрыт; вдоль всего маршрута за веревочными ограждениями в несколько рядов стояли снятые с работы люди, свезенные со всех концов города, размахивая советскими и американскими флажками, которые раздавали в киосках. Светило яркое солнце, милицейские машины с мигалками сновали взад и вперед, толпа радовалась возможности провести день на воздухе, вместо того чтобы сидеть на скучной работе, играла оптимистическая музыка, и в воздухе висело ощущение праздника. «Полный соц-арт, – подумал я, – вот и Никсон стал советской поп-персоной».
Я прогуливался вдоль газона, помахивая американским флажком, упиваясь своей маленькой победой – я все-таки здесь, вопреки всей оперативной мощи Конторы. Вдалеке послышался гул. Народ заволновался. Еще через несколько секунд появился эскорт мотоциклистов, и мимо нас в сторону Кремля пронеслась кавалькада черных лимузинов, в одном из которых, как мне показалось, я успел различить Никсона, махнувшего мне рукой из-за стекла.
На следующий день состоялась свадьба Игнашева. На нее мы, естественно, не попали, а послушали об этом по «Голосу Америки». Все прошло гладко. За день до саммита в «Нью-Йорк таймс» появилось
