Помню, классная наша руководительница Любовь Семёновна очень хорошо всё это формулировала: «Вот ты, Горчев, – говорила она, – сегодня сменную обувь не принёс, завтра у товарища деньги украдёшь, а послезавтра мать свою зарежешь!»
Меня тогда навсегда потрясла эта необратимость и неизбежность спуска по лестнице грехопадения, так что да, действительно пусть они будут все в трусах.
Высокогорный каток медео – это в городе Алма-Ата было что-то вроде петергофа в городе петербург – туда ездили только приезжие.
А нормальные все люди – они либо выходили не доезжая до медео в бутаковке, либо проходили мимо и шли дальше наверх.
В бутаковке можно было залезть на небольшую горку и лежать на ней на спине и смотреть на летящие со страшной скоростью по небу облака или наоборот смотреть вниз на город, накрытый бурой тучей, и думать про то, что ну и нахуя же я живу в этом говне, а не здесь на горке.
Выше медео я поднимался два раза. Во второй раз мы с соседями по комнате в общежитии нашли где-то большой кусок очень толстого целлофана и задумали Великий Спуск, то есть сверху и до самого города.
Мы забрались на самый верх, сначала по лестнице а потом ещё очень долго между деревьев, потом сели на целлофан, держась друг за друга, как в бобслее. Всего нас было человек шесть. Передний был Загребающий, а самый задний был Вперёдсмотрящий. Остальные наклонялись по командам Вперёдсмотрящего влево или вправо. По дороге к нам упали внутрь много сбитых блондинок и брюнеток, но их всех прогнали, потому что это было чисто мущинское мероприятие. В общем доехали до катка, а там начались автомобили и дальше ехать стало невозможно, так что пошли пить пиво.
А в первый раз я забрался на самый верх за два дня до того, как меня забрали в армию. То есть я уже знал, что меня заберут, и мне было вообще всё похуй. Мы там выпили в условиях разреженного воздуха бутылок шесть или восемь водки всемером, не помню впрочем за давностию лет, а потом я споткнулся и поехал сверху вниз на жопе весь возвышенный и прекрасный. Ну и приехал, конечно, прямо под колёса. «Во! – сказала милиция восхищённая. – Наш клиент. Сам приехал».
Вот так я и побывал в самом первом в своей жизни вытрезвителе.
Однажды я познакомился с Фашистом. Нынешние Фашисты, они все фальшивые, а тот был как раз самый настоящий.
Фашисту было лет семьдесят – молодым юношей его призвали в вермахт, и он успел повоевать два дня, потом попал в русский плен и поехал в Казахстан.
В Казахстане он долго строил дома, и ему на стройку приносила горячий суп девушка Эльза Карловна из семьи переселенцев из Автономной Советской Социалистической Республики Немцев Поволжья (столица город Энгельс, упразднена в сорок восьмом году). Между ними возникло чувство.
Каким образом фашисту Ивану Фёдоровичу (Иогану Фридриховичу) удалось остаться в Казахстане – это моему уму недоступно, но он тем не менее остался.
Растил свиней и коров, работал в совхозе механизатором. Я всё про него знаю, потому что заполнял для него анкету на выезд. Страшно смутившись, Иван Фёдорович достал однажды из-за пазухи свидетельство о призыве его в армию: со свастиками и чуть ли не подписью Гитлера – где-то он это свидетельство все эти долгие годы прятал.
Потом прошло полгода, и перед православным Рождеством мне позвонили в дверь. За дверью стоял Фашист Иван Фёдорович. В руке он держал за лапы огромнейшего гуся. «На, – кратко сказал Иван Фёдорович. – Уезжаю». И ушёл вниз по лестнице.
Я иногда вспоминаю того гуся. На мёртвом его лице была счастливая улыбка. Он затопил жиром всю мою кухню. Второго такого гуся я никогда больше в своей жизни не видел, и, скорее всего, уже никогда не увижу.
Удивительно мало людей отличают устную речь от письменной. Отчего-то считается, что написать «Хуй» на бумажке и закричать «Хуй» на улице – это одно и то же.
Тем не менее, между письменной и устной речью есть огромная разница. В то время, как для письменной речи используются специальные знаки, наносимые на поверхность чего-нибудь, например бумаги или монитора, устная речь распространяется при помощи колебаний воздуха. И если письменную речь можно читать, а можно и не читать, если не нравится, то избежать устной речи можно только если заткнуть уши ватными тампонами или же дать источнику устной речи в рыло, да и то ещё неизвестно, что из этого получится.
Вот, например, помню, как в самом-самом начале реставрации капитализма в СССР, году чуть ли не в девяностом, мой сосед по подъезду и даже некоторое время товарищ по детским играм по имени Замбек, будучи лицом кавказской национальности, как-то очень внезапно разбогател и приобрёл себе самый шикарный из возможных в то время автомобилей, то есть девятку цвета мокрый асфальт. Автомобиль этот был украшен разнообразными обтекателями, молдингами, кажется так они называются, а в самой середине его крыши торчала сияющая антенна. Замбека часто можно было видеть возле этой машины с бархоткой, которой он наводил на ней ещё более невозможный блеск.
А в один из жарких июньских вечеров машина эта вдруг загорелась. Никто не видел, как это произошло, все услышали только хлопок, выскочили на балкон и увидели, что машина Замбека горит абсолютно вся – от носа до хвоста.
Практически всем людям вид горящей машины очень приятен, в особенности если это дорогая машина. Помимо того, что каждому почти человеку присуща некоторая генетическая пиромания, вид горящей машины греет также чувство социальной справедливости, потому что понятно же, что на честно заработанные деньги такой машины не купишь. Вообще нашему правительству следовало бы тайно закупить сотню-другую бракованных мерседесов и жечь их время от времени на улицах и площадях – это очень поднимало бы настроение в обществе.
Да. А машина Замбека горела недолго – минут от силы пять. Потом у неё взорвался бак, и гореть стало нечему. Жители обсудили друг с другом происшествие и ушли внутрь ужинать и потом спать.
Так вот об устной речи. Устная речь заключалась в том, что до шести часов утра Замбек, напившись пьяным, бродил по двору, обещая выебать всех жителей вместе и каждого по отдельности, вызывал кого-нибудь на поединок, но никто, конечно, не вышел, дураков нету. И все до единого жители двух пятиэтажных домов так и не заснули в ту ночь. Они ворочались в своих койках, выходили на кухню покурить и попить тёплой воды из крана и снова ложились в койку, думая разные печальные мысли. Потому что вот ведь так оно всё устроено – горбатишься, горбатишься и думаешь наконец, что вот уже чего-то достиг и почитаешь себя хозяином своей судьбы, а тут хлоп – и через пять минут стоишь ты посреди чиста поля и обрывает ветер с тебя последние листья.
