А смотреть надо. И запомнить надо.
И при чем здесь фронт, если ближе всех к моим ногам лежит беломраморная женщина с грудным ребенком, прижатым к груди? И ребенок, и рука, и плечо рассечены одним ударом клинка.
Сознание подсказывает технику: сделано с коня, наотмашь. Но сознание не вмещает цель, смысл. Зачем?
Какой- то чернец из церкви (или монастыря), что примыкает к тюрьме, размеренным, тихим голосом в сотый раз рассказывает, что «при отступлении торопились… вагонов не хватало… можно сказать, уже часть города отрядом с гор уже занята была… да вот опоздали…».
Мимо него, прислушиваясь, но смотря на убитых, проходят медленным шагом, сняв фуражки или буденовки, железнодорожники, красноармейцы, бабы, подростки, моряки… Проходят, не проронив ни слова. Плачут украдкой, скрывая. Накануне, говорят, были душераздирающие сцены опознания родных и близких, а сейчас уже только «посторонние».
Но нет здесь посторонних!
Достаточно взглянуть на эти лица.
Когда спускался, с досадой подумал, что неплохо бы начальству взгреть коменданта города. Разве можно более двух суток оставлять трупы, да еще на пригревающем солнце?
Но потом осенило.
Можно! И даже нужно!
Не знаю, санитарных команд не хватило или сознательно, но то, что не меньше тысячи людей видели своими глазами зарубленных женщин и детей, - надо было видеть!
И мне надо было.
В порту встретил комиссара. Хотел избежать встречи, так как у меня была какая-то мелкая (нервная?) дрожь. Он сказал, что наши участвуют в наряде по подготовке братской могилы на площади и что от нас несколько человек пойдет в траурный караул, для салюта. Командовать будет Снежинский.
Кивнул головой: говорить не мог.
Какая гримаса судьбы.
На стенке в порту - не до конца сорванная прокламация ОСВАГа в рамке из национальных и георгиевских лент. Чей-то портрет с эполетами вырван, но осталось сообщение о победах на фронте и под ним… сообщение о «зверствах большевиков».
* * *
Комфлот ушел с опозданием - днем.
4 апреля.
Итак, мы остались одни, без начальства, ни получив твердое по цели и неопределенное по методу выполнения указание: «Добыть уголь во что бы то ни стало и к моему возвращению быть с полными ямами!»
После многих прикидок организовали три экспедиции.
Первая - с задачей тщательно обшарить торговый порт, железнодорожную станцию, все склады и пакгаузы, ведомства и частных хозяев и электростанцию.
Для того чтобы не возвращаться к печальным итогам этой экспедиции, можно сразу сказать, что, кроме нескольких мешков угля для портовой бани и кокса для кузнечных горнов, ничего найдено не было. Конечно, если не считать находкой несколько оплетенных бутылей со спиртом, зарытых в куче угольного мусора.
Вторая экспедиция имела маневренный характер. Облепив вооруженными матросами слабый паровоз порта, чудом сохранившийся после всеобщего разрушения драпающими белыми, эта партия двинулась по пути на Грозный на том основании, что кто-то где-то, пробираясь в Петровск, видел на одной из малых промежуточных станций штабель паровозного угля. Возглавляли экспедицию Снежинский и один из инженер-механиков дивизиона миноносцев, и им было наказано: без угля не возвращаться.
Не знаю подробностей этой экспедиции. Помню только, что после многочисленных приключений и трудностей она возвратилась в Петровск с двумя платформами плохого угля, когда мы уже обшарили «Москвитянина». Вслед за тем пришла одна баржа с топливом для миноносцев. Острая проблема была решена.
Более подробно хотелось бы остановиться на третьей экспедиции, организованной для разгрузки «Москвитянина».
* * *
«Москвитянин» сидел на камнях, погруженный почти по верхнюю палубу, но так, что кормовая надстройка и весь полубак были над водой, а через шкафут даже маленькие волны свободно перекатывались с одного борта на другой.
После зимних штормов его посадило всерьез и надолго, тем более что из-за пробоин в корпусе все внутренние помещения были затоплены.
Когда подходили к миноносцу на шестерке {50}, то поразило такое противоречие. Обычно выброшенный на камни корабль представляет из себя полуразвалину из ржавого и искореженного металла. А тут перед нами стоял - с небольшим креном и дифферентом на нос - эсминец, вокруг дымовых труб и надстроек которого играли пенистые буруны, но сам корпус корабля (в надводной части) был в полной исправности и аккуратно выкрашен прекрасным суриком. Только не было пушек, торпедных аппаратов и всего рангоута с такелажем.
Спустя некоторое время мы узнали у портовиков, что на миноносце велись ремонтные работы и корпус почти полностью был приведен в порядок. Предполагалась буксировка в один из бакинских доков, но… «война помешала», как говорят штатские люди. В данном случае война ни при чем, так как шторм выбросил его на камни, что говорит о плохом наблюдении или излишней экономии на содержании боцманской команды.
Не помню, кому принадлежала идея сгрузить с «Москвитянина» уголь, тем более что в двух бортовых ямах, горловины которых были на верхней палубе (по бокам котельного кожуха), оказалось много хорошо перемытого, блестящего угля в мелких кусках, которые кочегары и шахтеры называют «орешком».
Одна беда - почти весь уголь находился под водой, все ямы были затоплены.
* * *
Закипела работа.
Набросились, как голодные. Работали с прибаутками.
Лопатами - в мешки, мешки - на шестерки, шестерки, обходя мол, - в гавань и далее перегрузка на корабль.
Но постепенно «бодреж» стал угасать, лица стали серьезными, вместо прибауток - проклятия и мат, потому что в начале апреля вода в Каспии даже на солнце далеко не теплая, особенно если надо сидеть в ней часами.
Когда сгребли верхний слой, дальше пришлось добывать уголь из-под воды.
В каждой яме по два матроса - сперва по колено, а потом по пояс - работали в студеной воде. А из-за бурунчиков, перебегавших с одного борта на другой, приходилось мокнуть с головы до ног. Вылезешь - ветерком пронизывает. С каждым часом «добыча» угля становилась медленнее и менее продуктивной. Не хватало мешков.
Рейсы шлюпок в гавань и обратно не поспевали за работающими в ямах. Последних сперва сменяли через час, потом через полчаса, а под вечер - через десять минут. Уже многие сипели. У всех были синие руки и лица…
