одной из комнат комендатуры музея подарков СССР от немецкого народа. И вскоре музей подарков был торжественно открыт, а на банкете, устроенном в честь открытия, один из старожилов рассказал отцу, что его предшественники вывезли домой целые вагоны подарков от жителей ГДР. В ответ отец произнёс лишь одно слово: “Крохоборы!” У него это было самое страшное оскорбление.
Наследственный нос, или кладовая запахов
У отца было острое обоняние, его кабардинский нос чуял запахи чего-либо или кого-либо за версту, а красивейший нос моей мамы от самого рождения не слышал никаких запахов. Отец постоянно морщил нос и принюхивался, как гончий пёс. А мама, обожающая цветы, подносила розы к носу и, вздохнув, говорила, что представляет, как они пахнут…
Мне и моей сестре Татьяне достался папин нос. Это и хорошо, и плохо. Удивительные ароматы цветов, весенних деревьев, скошенной травы; обонятельные коктейли, составленные из запахов старой мебели, обтянутой кожей, обложек книг, натёртого воском паркета, пролитых чернил с еле уловимым ароматом духов от женского платья. Их, этих запахов, неисчислимое количество. Запах отцовского мундира, пропитанного табачным дымом “Беломорканала”, смешанный с запахом мужского одеколона; чудный запах маминых роскошных волос, смешанный с ароматом “Красной Москвы” от концертного платья. Запах, неожиданно проникший в твои ноздри, может мгновенно перенести тебя в далёкое детство, открыть бабушкин платяной шкаф, где висят платья, жакеты, пальто, пропахшие нафталином. И услышать особый запах бабушки, состоящий из ароматного табака, старой шали и леденцов.
В кладовой памяти моего носа хранятся священные для меня запахи залов Эрмитажа, где я несколько лет работал такелажником. Каждый из залов обладал своим неповторимым таинственным и утончённым ароматом, исходящим от дубовых паркетин пола, от старых лаков, затемнявших поверхности картин, от средневековых кресел, хранящих воспоминание о знати, на них восседавшей. Я узнавал каждый из них с закрытыми глазами. Потом эти запахи улетучились навсегда, старые паркетные полы заменяли на новые, покрывали толстым слоем синтетического лака, и все залы заполнились невыносимой химической вонью, выветрить которую было невозможно. Она пропитала собой всё: картины, мебель, стены. Исчезновение чудесных, таинственных ароматов этих залов было для меня большой невосполнимой потерей.
И таких потерь было в моей жизни немало. Запах машинной гари уничтожил индивидуальные запахи городов. В донельзя переполненных туристами музеях пахнет не стариной, а воняет потом подмышек, мешающимся с запахом дешёвого дезодоранта. И лишь иногда, в каком-нибудь малюсеньком музее небольшого итальянского городка, где по бедности не прошлись синтетическими лаками по паркету и картинам и нету толпы галдящих туристов, мой нос улавливает аромат старины, и я переношусь в ещё не обновлённые эрмитажные залы и снова бреду по ним, закрыв глаза.
В кладовых памяти моего носа есть комната скверных запахов, тошнотворных, мерзких, пакостных, терзающих не столько стенки моих ноздрей, сколько мою душу и сердце.
Запах водочного перегара переносит в страшные ночи моего детства, когда пьяный отец, отчаянно матерясь, рубит шашкой стулья, столы, шкафы, мамино пальто, платья и грозится рубануть “шаблюкой” и нас.
Или вспоминается ленинградская коммуналка на Загородном проспекте, где пьяный сосед-шофёр угрожает упрятать меня за решётку и бьёт неожиданно кулаком в лицо.
Или память может поместить меня на дно пустой могилы заброшенного немецкого кладбища в Ленинграде, где я вместе с моим старшим другом, исключённым из нашей любимой СХШ, сидим на сырой земле, усыпанной жёлтыми сентябрьскими листьями, пьём дешёвый портвейн и, дыша друг на друга винными парами, в исступлённом восторге читаем стихи Брюсова, глядя из могилы на ослепительное синее небо на фоне чернеющих ветвей деревьев.
Меж чёрных сучьев синеет небо,Так странно нежно синеет небо,Так странно нежно прозрачна даль…Как будто небу земли не жаль.
Разнообразны запахи человеческого пота.
Сильный болезненный запах обычно швыряет меня в инсулиновую палату психбольницы, где, обливаясь предсмертным потом, бьются в искусственной коме привязанные к койкам шизики.
Слабый запах нездорового пота вызывает в памяти хрупких девиц и женщин чахоточного вида, которых я близко знал: слабых, бледных, застенчивых и милых.
Резкий, бьющий в нос запах, обычно исходящий от молодых парней и мужчин, избегающих душа, переносит в военные спортивные залы, где я по указу отца должен был тренироваться вместе с новобранцами.
Этот же запах несёт меня сквозь годы к дворовой шпане в лихо сдвинутых набок кепках, в широких штанах, в сандалиях на босу ногу и майках, пропитанных потом из-за постоянной возни, беготни и игры в футбол в колодце ленинградского двора. Эти сорвиголовы уже начинали тайком от матерей и отцов курить бычки, подобранные на мостовых. Я отчаянно завидовал этим бесшабашным мальчишкам, и всё в них казалось мне чудесным: пропотелые майки, грязные руки с робкой наколкой химическим карандашом, состоящей всего лишь из одной начальной буквы собственного имени, и даже запах их пота.
Бывают запахи тяжёлые, невыносимые, отталкивающие, мерзкие, тошнотворные, навязчивые, сводящие с ума.
Запахи жарящейся старой баранины, подгорелых сухарей, кислой капусты, протухшей еды переносят меня в нашу коммуналку, где я шестнадцать лет вдыхал аромат кухни и где тридцать с лишним человек с раннего утра целыми днями что-то готовили, жарили, парили, сжигали, заливали сбежавшим молоком газовые горелки, разогревали еду, запах которой вызывал тошноту.
Запах может оттолкнуть от человека, от помещения, от улицы. И он же может очаровать, вызвать симпатию, заставить полюбить. Мой нос знаком с запахами, которые могут вызвать чувство сильного или слабого отвращения, брезгливости, жалости, влюблённости, привязанности, тоски или радости, чуждости или близости, спокойствия и тревоги. Бывают такие запахи, которые описать человеческим языком так же, как и чувства, которые они вызывают, – невозможно!
В рассказе Брэдбери “Запах сарсапарели” заставляет главного героя вспомнить юность, куда потом его реально переносит.
