Аденауэр в своей речи обратился к немцам Восточной Германии, «вынужденным жить отдельно от нас, в условиях несвободы и бесправия»: «Вы — часть нас, мы — часть вас. Радость от свободы, вновь полученной нами, будет омрачена, пока она остается недоступной для вас». Многие из собравшихся журналистов наверняка могли бы слово в слово повторить за канцлером эту часть речи. Признание немецкого единства получило в этот день новое звучание. Западная политика Аденауэра, большая цель, которую он определил для себя уже в 1945 году, достигла успеха. В последние восемь лет правления канцлера только что-то новое могло быть направлено на правильный путь в отношении Европы. С позиций «политики силы» это значило, что нужно ждать, пока Восток не пойдет на уступки. И с каждым новым годом, в котором противоположная сторона не была готова вывесить белый флаг, Запад все больше уходил в оборону. Инициатива была теперь в руках противника. Первая атака Москвы не заставила себя долго ждать.
7 июня 1955 года Бонн был взбудоражен известием, что Кремль передает канцлеру приглашение посетить Москву. Газета «Зюддойче Цайтунг» комментировала это сенсационное событие. На худой конец в июле предстояла одна из тех конференций четырех держав, которая пробуждала как обычно обманчивые надежды на конец разделения Германии. Итак, действительно ли жаждал Кремль встречи с Аданауэром, чтобы «обсудить проблемы, касающиеся “немецкого вопроса”»? Канцлер с самого начала смотрел на это более реалистично. Желание СССР «нормализовать отношения обоих правительств» означало не более чем налаживание дипломатических отношений. Но поскольку в Москве уже было одно немецкое посольство — посольство ГДР — обмен послами означал также и признание Москвой второго немецкого государства. Поэтому специалисты по международному праву в консультационном штабе канцлера советовали ему отказаться от поездки. Ведь Бонн настаивал на праве «исключительного представительства» всех немцев, а поездка поставила бы такую идею под угрозу. Несмотря на это, Аденауэр все же хотел отправиться в пасть ко льву, в первую очередь из-за военнопленных, все еще находящихся к СССР. Сколько из них выжило в советских лагерях, было доподлинно неизвестно, некоторые газеты спекулировали такими цифрами, как 100 000 бывших солдат вермахта, ставших заложниками в «холодной войне». Их судьба кровоточила болезненной раной на теле «страны, свершившей экономическое чудо», поэтому ожидания немецкого народа были важнее, чем всевозможные юридические тонкости.
8 сентября 1955 года самолет Аденауэра Super-Constellation приземлился в аэропорту Внуково, в 30 километрах от Кремля. На краю летного поля после неожиданно дружеского приветствия канцлера ожидал его шофер Клокнер и хорошо знакомый автомобиль «мерседес-300». Аденауэр приказал взять этот лимузин с собой из Германии, опасаясь, что в другом могут быть установлены «жучки». На следующее утро начались переговоры в одном из московских княжеских дворцов. Атмосфера была напряженной. Когда советский премьер-министр Николай Булганин предложил некурящему Аденауэру сигарету, тот холодно улыбнулся: «Тут у Вас преимущество, господин Булганин. Тут Вы всегда сможете пустить своему противнику пыль[8] в глаза». В такие моменты монгольские черты его лица были каменными. Переводчик перевел ответ канцлера. Шутки закончились.
Довольно быстро оказалось, что обе делегации были совершенно непримиримы. Советы требовали установления дипломатических отношений «безо всяких условий», канцлер наслаивал на том, чтобы переговоры о военнопленных были связаны с вопросом об обеих Германиях. Вскоре тяжесть ужасных страданий, выпавших на долю обеих сторон во время войны, опустилась на плечи переговорщиков невыносимым грузом. Булганин постоянно упрекал немцев за прошлое. Когда речь зашла о военнопленных, он выпалил: «В Советском Союзе не существует военнопленных. Здесь находятся лишь военные преступники из гитлеровской армии. Это люди, потерявшие все человеческое». Немцы, конечно, были информированы о том, что среди заключенных в действительности были такие проблемные фигуры, как, например, камердинер Гитлера Линге, но большая часть военнопленных была так же виновна или невиновна, как и все бывшие солдаты вермахта. Аденауэр взял слово и подчеркнул, что он приехал в Москву не каяться: «Все это правда. Произошло очень много плохого. Но правда также и в том, что русская армия в качестве самообороны — это я признаю — проникла на территорию Германии. В Германии во время войны тоже произошло много ужасных вещей». Это была соль на еще не зажившие раны. Хрущев вскочил с места и потряс кулаками. Канцлер тоже поднялся со стула. Задыхаясь от ярости и мучительно подыскивая слова, они стояли друг напротив друга. Переговоры были на грани срыва.
Аденауэр заказал самолеты компании «Люфтганза» по телефону, не защищенному от прослушивания. Ставки были высоки, ведь на родине ему трудно было бы объяснить, почему посол важнее, чем свобода военнопленных. Для Кремля на кону стояло гораздо меньше. Уже 14 июля СССР проинформировал своего наместника в Восточном Берлине, Вальтера Ульбрихта, что все заключенные будут вскоре оглушены. Уже началась перевозка пленных и накопительный лагерь под Москвой. Если Аденауэр будет упорствовать — военнопленных получит Ульбрихт. Это стало бы неплохо для репутации восточного берлинца. То, что дело все-таки приняло благоприятный для Аденауэра оборот, можно списать не только на знаменитую его сноровку при переговорах, но и на его трезвое понимание действительности.
Вечером 12 сентября хозяева пригласили делегацию на большой банкет в Георгиевском зале Кремля. 700 гостей толпились перед 40-метровым роскошно накрытым столом, который буквально ломился от великолепных блюд и напитков. Консультант канцлера Бланкенхорн вспоминал позже, что будто бы очутился «где-то в Азии в шатре великого хана». Как и накануне вечером, тост следовал за тостом, и Аденауэр еще раз доказал, что, несмотря на свой возраст, он может вынести поистине огромные количества алкоголя. В непринужденной атмосфере праздничного вечера Булганин и Хрущев еще раз внесли слегка измененное предложение: обмен послами в ответ на освобождение заключенных, однако без письменного договора. Должно было хватить честного слова кремлевских господ.
Большая часть немецкой делегации в заключительном ночном раунде переговоров высказалась против подобного обмена. При этом дело было вовсе не в недоверии «честному слову», а в отсутствии какого-либо прогресса в «немецком вопросе». Но Аденауэр в конце концов выступил против «вотума недоверия» своих советников советской стороне, предчувствуя, как такое решение воспримет общественность. Итак, решение «немецкого вопроса» было отодвинуто еще дальше на задний план, и «оговорки» по вопросам объединения Германии и восточной границы, еще раз поднятые делегацией Аденауэра в письменной форме в конце визита в Кремль, в будущем, как и ожидалось, уже не имели никакого значения.
