Между прочим, в салоне Львовой-Синецкой мы видим Гончарова, о котором не пишут мемуаристы: студент Гончаров веселился от души и даже… танцевал. На вечерах гости много танцевали, и, по собственному признанию Гончарова в очерках «На родине», он любил это делать и в Москве часто открывал танцы мазуркой. Как это не соответствует общепринятым представлениям о писателе, представлениям, составленным под влиянием всегда «солидных», каких-то «чиновничьих» его портретов (и даже фотографий), известных ещё по школьным хрестоматиям. В лице Гончарова постороннему взгляду невозможно прочесть той кипучей внутренней жизни, какую мы видим в его письмах, романах. Оно всегда спокойно, если не сказать — равнодушно. Тем паче что некоторые фотографии выполнены в полный рост, на них Гончаров стоит в какой-то искусственной позе, рядом с неизбежной матерчатой драпировкой, возле каких-то балюстрад с балясинами, со шляпой в руке (изобретения фотографов XIX века)… На этом фоне каким-то особняком стоит портрет работы К. А. Горбунова[103] конца 1840-х годов. В лице Гончарова на этом портрете много жизни, которая вся ещё рвётся наружу, не прячется за «общим выражением лица». Когда после этого портрета смотришь на более поздние фотографии или портрет И. Н. Крамского, понимаешь, какую тяжёлую жизненную школу прошёл писатель, сколько похоронил в себе нерастраченной радости, таланта, счастья, открытых побед… Да, этот Гончаров даже в конце 1840-х годов, когда ему было уже 36–37 лет, вполне мог покружиться в вихре танца. Мог и, как испанец, с гитарой в руках, перебирая струны, запеть перед полюбившейся ему женщиной: «…Ты душа ль моя, красна девица! Ты звезда ль моя ненаглядная! Полюби меня, добра молодца!» Мог поучаствовать в той невинной, но шумной суете ухаживаний за пансионерками Екатерининского института, какая наблюдалась среди молодых мужчин майковского кружка… Тем паче всё это было в студенческие годы в Москве, о которых сохранилось лишь глухое упоминание в романе «Обломов», в разговоре Штольца и Ильи Ильича: «Ты ли это, Илья? — говорил Андрей. — А помню я тебя тоненьким, живым мальчиком, как ты каждый день с Пречистенки ходил в Кудрино; там, в садике… ты не забыл двух сестер? Не забыл Руссо, Шиллера, Гёте, Байрона, которых носил им и отнимал у них романы Коттень, Жанлис… важничал перед ними, хотел очистить их вкус?..»
Со времени посещения театрального салона Львовой-Синецкой у Гончарова начинают складываться особые отношения с русским театром, любовь к которому он пронесёт через всю жизнь. В Малом театре и на вечерах у Львовой-Синецкой вырабатывался вкус писателя к драматическому искусству. Между прочим, в театральном мире Гончаров на всю жизнь останется своим. Как показали его поздние статьи «Опять «Гамлет» на русской сцене», «Мильон терзаний», его статья об А. Н. Островском, его переписка с П. Д. Боборыкиным[104] о театральном искусстве, его отношения с актёром И. И. Монаховым,[105] актрисой М. Г. Савиной и другими, Гончаров был тонким ценителем актёрского искусства и драматургии — и недаром избирался членом комитета по присуждению литературной премии за лучшее драматическое произведение. Гончаров посещал театральные представления в Москве, Петербурге, в Париже и даже в Симбирске! Как театрал, он возрос на реалистических традициях Малой московской сцены, и эти традиции оказались близки ему как писателю… В этом смысле значение московских студенческих лет трудно переоценить.
Чем ещё можно вспомнить студенческие годы писателя? Есть один важнй момент, который нельзя пропустить. Удивительно, но, став студентом университета, в котором столь силен вольный дух, Гончаров не выходит из церковной ограды и по-прежнему, как и в годы обучения в училище, продолжает посещать храм Никитского женского монастыря. Это был старый московский монастырь, основанный в 1582 году боярином Никитой Романовичем Захарьиным-Юрьевым,[106] братом первой жены Ивана Грозного — Анастасии. По имени монастыря получила позже свое название и улица, на которой он находился: Никитская. Мальчик Гончаров начал посещать его ещё в десятилетнем возрасте — никем не побуждаемый, но, скорее всего, с братом Николаем, который учился вместе с ним сначала в Коммерческом училище, а потом в университете. Ходил он туда целых 13 лет — до двадцатитрехлетнего возраста! Никаких конкретных сведений об этом у нас нет, но сам факт весьма любопытен: при всех перипетиях судьбы, вращаясь в различных (в том числе и атеистических по духу) кругах общества, он много лет, десятилетия, ничего не афишируя, продолжает, как и в симбирском детстве, ходить в храм. Привычка ли, крепшая ли с умножением жизненных опытов и скорбей вера влекли его туда? Нам этого не узнать. Душа Гончарова созреет вполне и приоткроется только к 1860-м годам, когда он будет посещать храм Святого мученика Пантелеймона возле своего дома на Моховой улице. Когда монастырь посещал Гончаров, он уже был восстановлен от разрушения, случившегося после пожара Москвы в 1812 году. Об этом монастыре вспоминает писатель в «Обрыве»: «В университете Райский делит время, по утрам, между лекциями и Кремлевским садом, в воскресенье ходит в Никитский монастырь к обедне». Если фигуру Райского принять как в значительной степени автобиографическую, то из «Обрыва» можно узнать и о том, что в студенческие годы Гончаров пережил увлечение русской историей, «уходил в окрестности, забирался в старые монастыри и вглядывался в… почернелые лики святых и мучеников, и фантазия, лучше профессоров, уносила его в русскую старину». Как натура впечатлительная, будущий романист глубоко погружался «в образ» древнего благочестия: «Долго, бывало, смотрит он, пока не стукнет что-нибудь около: он очнется — перед ним старая стена монастырская, старый образ: он в келье или в тереме».
Университет освобождал от стереотипов провинциального мышления. Конечно, Гончаров ощущал, как и многие, дух университетской свободы, которой, по его собственным словам, не было, например, в «военных или духовных заведениях». В своих воспоминаниях он пишет: «Я не говорю, чтобы свободе этой не полагалось преград: страх, чтобы она не окрасилась в другую, то есть политическую краску, заставлял начальство следить за лекциями профессоров, хотя проблески этой, не научной, свободы проявлялись более вне университета; свободомыслие почерпалось из других, не университетских источников. В университетах молодежь, более чем в других заведениях, ограждена серьезною содержательностию занятий от многих опасных увлечений, заносимых туда извне, больше издалека… Но тем не менее на лекции налагалось иногда veto, как, например, на лекции Давыдова.[107]
