Я выскочил из дому. Меня окликнули: «Куда он побежал?» Их было человек двенадцать. Я показал и сам побежал вместе с ними. Я так и не узнал, в чем провинился черномазый. Да и они вряд ли знали. Нам было все равно.
Мак облизал губы и отхлебнул из стакана.
— Конечно, — закончил он, — когда мы подбежали к черномазому, собаки успели его растерзать на куски.
— А письмо к сестре вы кончили? — спросил Рид.
— Само собой! — кратко ответил Мак. — Я бы не хотел навсегда поселиться в Мексике, — сказал он на прощанье. — Люди здесь какие-то бессердечные. А я люблю людей открытых, добрых, как американцы.
Рассказ «Мак-американец», написанный Ридом в ту же ночь, входит во все сборники его произведений. В комментариях он не нуждается.
Джеку приходилось беседовать и с крупными дельцами.
Встречи эти уже не приносили ему ничего нового. С болью в душе он писал Карлу Хови:
«…Американцы в Мексике — это главный бич для страны. Один бизнесмен в Чиуауа сказал мне, что, если я напишу что-либо против интервенции, он пристукнет меня».
Весь февраль и начало марта Северная дивизия Франсиско Вильи готовилась к походу на Торреон, где сосредоточились главные силы Уэрты под командованием опытного генерала Веласко.
Рид все эти дни много работал и много разъезжал по городкам Чиуауа и Дуранго. Как-никак прежде всего он был корреспондентом, обязанным регулярно присылать в Америку репортажи и очерки.
Он описывал толпы живописных вооруженных солдат, темных личностей зловещего вида — тайных агентов федералистов, — беженцев, хозяина лавки, с огромным револьвером в руках охранявшего по ночам своих трех красавиц дочек от пылких поклонников, описывал исполнителей народных баллад с непременными гитарами, местные ресторанчики, деревенские танцы с потасовками и перестрелкой, свадьбы, похороны и бог весть что еще.
Когда у Рида заводились лишние песо, он заглядывал в Эль-Космополита, модный игорный притон, где можно было узнать все новости и — дополнительно к ним — множество слухов. В главном зале Эль-Космополита висел огромный плакат: «Пожалуйста, не взбирайтесь с ногами на стол рулетки».
Наконец наступил долгожданный день наступления — Северная дивизия погрузилась вместе с лошадьми в эшелоны и двинулась по бесконечной песчаной пустыне на юг, к Торреону. В одном из товарных вагонов примостился Джон Рид.
Через сутки, передвигаясь с обычной для него быстротой, Вилья уже был в Пермо, в то время как Уэрта полагал, что он еще в Чиуауа. При тусклом мерцании коптилки Джек заносил в свой путевой дневник:
«Настала ночь, тучи затянули небо, поднявшийся ветер начинал кружить пыль… Песчаная буря надежно заслоняла нас от глаз федеральных дозорных».
— Даже бог, — заметил Риду майор Лейва, — даже сам господь бог на стороне Франсиско Вильи!
На рассвете загремели трубы. Рид выглянул из вагона и увидел, что пустыня на многие мили кишит солдатами, седлающими коней. Над землей клубился пар. На крышах вагонов дымились сотни небольших костров — это солдатские жены готовили своим мужьям завтрак, сушили белье, болтали, переругивались. Повсюду вертелись полуголые ребятишки.
Все радовались предстоящему сражению.
Рид отправился в гости к Вилье — ему нужна была лошадь. Генерал жил в маленьком красном вагончике с ситцевыми занавесками. Перегородка делила его на две половины — «кухню» и «спальню», в которой обычно происходили военные совещания: генералы, с трудом вмещающиеся в крохотной комнатушке, решали, что нужно делать, а затем Вилья отдавал приказы, какие считал нужным.
— Что тебе, дружище? — спросил Джека Вилья, сидевший на краю полки в одном белье.
— Мне нужна лошадь, мой генерал, — объяснил Рид причину своего визита.
— Черт возьми, нашему другу понадобилась лошадь! — саркастически улыбнулся Вилья.
Окружающие расхохотались.
— Вы, корреспонденты, — продолжал Вилья, — того гляди потребуете автомобиль! Известно ли тебе, что у меня в армии тысяча солдат не имеет коней? Зачем тебе лошадь, когда есть поезда?
— Затем, чтобы ехать с авангардом…
— Нет, — улыбнулся Вилья, потягивая кофе прямо из старого жестяного кофейника, — слишком много пуль летает в авангарде.
Рид недолго досадовал: захватив в теплушке свое одеяло, он прошел добрую милю вдоль составов и забрался в закрытую стальной броней платформу ремонтного поезда. Здесь находилось знаменитое орудие повстанцев «Эль Ниньо». Поезд — несколько вагонов и паровоз сзади — медленно пополз вперед. Рид перебрался на мерно покачивающуюся крышу вагона и стал болтать с капитаном Диасом, командиром орудия.
На переднем краю платформы лежали на животах два солдата — они тщательно следили, нет ли где на рельсах проволоки от мин.
— Здесь в окрестностях так и шныряют разъезды уэртистов, — сказал напитан. — Если они захватят или выведут из строя наш поезд, вся армия останется без воды, продовольствия и боеприпасов.
Через час подъехали к месту, где путь был разрушен. Четыреста рабочих с необыкновенной энергией принялись за восстановление поврежденного участка, к ним присоединился и Рид. Стук молотков, забивающих костыли, лязг рельсов, крики десятков людей слились в сплошной гул.
Вокруг рабочих плотной стеной стояли солдаты охраны с винтовками наготове.
Сигнал трубы — и вмиг все заняли свои места по вагонам. Поезд снова медленно тронулся вперед, навстречу другим разрушенным участкам пути и сожженным мостам.
К вечеру из Маниими приполз по узкоколейке паровозик с несколькими вагончиками. Из вагончиков доносилось треньканье десятков гитар.
Рид было прошел мимо, как вдруг его остановил радостный возглас:
— Хуанито! Смотрите, это наш Хуанито!
Через минуту со всех сторон Рида трясли, дергали, обнимали, хлопали по спине и плечам десятки хохочущих мексиканцев — его старых друзей из эскадрона Урбины.
— Здравствуй, Хуанито! Как ты поживаешь?
— А где твой фотоаппарат, приятель?
— Он его потерял, когда удирал из Ла Кадены!
— Как я ни удирал, но вы опередили меня на целую милю, — под общий хохот возразил уязвленный Рид.
Но в общем он был чертовски рад снова встретить этих замечательных ребят. Более того, он был счастлив, что и они рады видеть его целым и невредимым, что они явно признали его своим — компанеро.
Потом они долго сидели вокруг костра и под дружный звон нескольких гитар распевали во все горло «Кукарачу», грозную и насмешливую песню повстанцев:
Панчо Вилья — друг народа,
Понимает бедных он.
Только тот поймет пеона,
У кого отец — пеон.
Все, что взяли у народа,
Возвращал народу он.
Только тот поймет пеона,
У кого отец — пеон.
У Кукарачи,
У Таракана[7]
Сразу вся исчезла прыть:
До крошки вышла
Марихуана —
И больше нечего курить!
Через несколько дней эшелоны тронулись дальше, и Рид занял свое место возле «Эль Ниньо». На этот раз женщин в армии уже не было, не слышалось ни песен, ни смеха, ни криков. Повстанцев как будто подменили: они шли навстречу серьезным боям и уже слышали его дальние отзвуки.
