Этап закончился.
Сарепта — так называлось одно из крупных отделений Карлага, включающее центральный поселок и много небольших участков, отстоящих от центрального на десятки километров. Здесь находились сахарный и ремонтно-механический заводы (во время войны на нем делали мины), фабрика по выделке овчины и тулупов. Отделения выращивали великолепные дыни-колхозницы, картофель, даже цветную капусту. Занимались и животноводством, в основном овцеводством. В каждом поселке чесеировки работали наряду с заключенными по другим статьям.
По прибытии в Сарепту меня провели в общежитие медиков и сдали старосте. Общежитие размещалось в домике из двух комнат, в которых жил медперсонал Сарепты: четверо врачей и несколько медсестер. Спали на деревянных топчанах. Вскоре нас перевели во вновь отстроенный флигель, где помещалась аптека. Дом этот находился напротив лазарета, в двух минутах хода. Лазаретом заведовала врач Т. Ю. Винналь. В амбулатории работала врач Суржикова — пожилая, беззащитная, очень тихая. Оказалось, я приехала на замену Суржиковой, которую куда-то отправляли. Мне было ее очень жаль.
В Сегеже ежедневной проверки для нас, врачей, не было, как не было и «превентивных» (перед большими праздниками) обысков. В Карлaгe мы ежедневно выходили на вечернюю проверку. Перед Новым годом, ноябрьскими и майскими праздниками нас довольно тщательно обыскивали (просматривали все вещи, особенно письма — не проскочило ли письмо мимо цензуры).
Правда, в Темлаге ночами по баракам ходили с проверкой. В каждом бараке было два выхода и несколько раз в ночь двое вохровцев обязательно шествовали через весь барак. Но будили только плачущих во сне, приказывая замолчать.
В Карлаге и Сегеже такого не было, потому что жили не в больших бараках, а в маленьких домиках (Карлаг), двери на ночь запирались.
В общем, жизнь в Карлаге оказалась значительно тяжелей. Собираться женщинам было негде. Позднее соорудили клуб, в котором шли киносеансы и пьесы силами находившихся в заключении артисток.
В Карлаге к артисткам из Сегежи присоединились профессиональные актрисы из разных городов, отбывавшие заключение в лагере для членов семей изменников родины в Акмолинске. К началу войны они были уже сосредоточены в отделениях Карлага.
По приезде в Сарепту меня назначили заведовать амбулаторией. Весь персонал — я и санитарка. Никакой регистратуры не было. Больные (разные, хирургические тоже) ждали в «предбаннике» и по очереди заходили в кабинет. Но оставалось время для работы с книгой. В Сарепте я подружилась с Ириной Ивановной Страховской — инженером по образованию. До войны она с маленькой дочкой ушла от мужа. Он, мстя ей за уход, написал на нее донос, и ее арестовали, дали десять лет срока по статье 58. Дочь осталась с матерью Ирины Ивановны в Одессе. Муж приехал в Одессу, по суду отнял Нику у бабушки и увез ее. Вскоре началась война, его мобилизовали, а девочка осталась в детдоме. Там и жила она до освобождения матери. Кем только не пришлось Ирине Ивановне работать в лагере — общие земляные работы, землеустроитель, бригадир по строительству дороги. Я в Ирине нашла хорошего друга, и мы сохранили нашу дружбу, дружим вот уже сорок лет. Дочь Ирины ныне инженер, кандидат наук, имеет взрослого сына, живет в Москве.
В Карлаге Ирина Ивановна писала стихи, пользовавшиеся популярностью среди заключенных. Два стихотворения у меня сохранились. Вот они.
КАЗАХСТАН
Надо мной раскаленный шатер Казахстана,
Бесконечная степь золотится вдали,
Но куда б ни пошла, я тебя не застану,
Рассказать о тебе не хотят ковыли.
Вырываю я чахлым бурьян и осоку,
Чтобы колос пшеницы налился зерном,
Облака улетают дорогой высокой,
Только нам улететь не придется вдвоем,
Только нам, мой хороший, дорога закрыта.
Даже ветер — и тот не приносит покой,
Я иду по степи, без тебя, сероглазый,
Крепко сердце сжимая горячей рукой,
Я иду по степи— колосится пшеница.
Быстрокрылая чайка куда-то спешит
Мы с тобою отныне невольные птицы,
А птенца унесло далеко в камыши.
Что же делать? Слезами беде не поможешь.
Ветер высушит слезы, ковыль нас поймет.
Нам не верит страна, ни единый прохожий
Нам навстречу улыбки не шлет.
Непривычно здесь пахнут цветы и пшеницы,
Но и здесь моей родины воздух я пью.
Я со степью о воле веду разговоры,
Ковылям о тебе и ребенке пою.
Так сожми же, как я, свое сердце рукою
И глаза, проходя, осуши на ветру.
Чем плотней собираются тучи ночами,
Тем скорей эти тучи разгонит к утру.
Выше голову, милый, я ждать не устану,
Моя совесть чиста, хоть одежда в пыли.
Надо мной раскаленный шатер Казахстана,
Бесконечная степь золотится вдали.
Подруги
На узкой тюремной дорожке сияющий солнечный свет.
Давай помечтаем немножко о доме, которого нет.
А рядом, за этим колодцем, но улицам ходит весна,
Работает, любит, смеется огромная наша страна.
В растворенных окнах закатных так радостно манит уют,
Но в городе этом обратно, родная, нас больше не ждут.
Одетые в зелень бульвары не вспомнят про нашу беду,
Другие счастливые пары по ним, улыбаясь, пройдут.
Другие, веселые люди пройдут мимо башен Кремля,
Но в этих колоннах не будет, мой друг, ни тебя, ни меня.
Напрасно дочурка спросонок начнет меня рядом искать—
Горячих шершавых ручонок не смеет прижать к себе мать.
Что ж — мы все печальней и тише, все глубже морщины у глаз.
Но Родина все ж не услышит напрасных упреков от нас.
Пойдем же. Пока на дорожке сияющий солнечный свет,
Давай помечтаем немножко о доме, которого нет.
В сентябре 1943 года меня освободили, но без права выезда за пределы Карлага. Мою приятельницу в октябре того же года вызвали в УРЧ (учетно-распределительная часть), долго расспрашивали о самочувствии и, наконец, дали прочитать документ о досрочном освобождении. Таким образом, вместо десяти лет она пробыла в заключении «всего» шесть лет.
