Как хозяин клуба, он был первым среди постоянных завсегдатаев и посетителей своего заведения и, как любитель выпить, первый подавал пример своим собутыльникам. Он был уже изрядно навеселе. Маслянистые глазки свидетельствовали о благодушном настроении.
— Садитесь, — сказал он, усаживая меня рядом с собой и не давая мне времени раздеться. — Хотите московской или коньяка? Не стесняйтесь! Выпьем за нашу встречу! — и он побежал к стойке буфета.
— Товарищ Губинский, напрасно вы хлопочете о выпивке, — сказал я, когда он вернулся к столику с бутылками и закуской. — Я ничего не пью. Поймите, я рад поддержать вам компанию, но пить, ей-богу, не могу. Не обижайтесь.
— Ну хлебните хоть одну рюмочку. Выпьем за нашу совместную работу. Я так рад, что у МЕНЯ теперь будет оркестр народных инструментов!
И он все-таки заставил меня выпить рюмку вина.
Кое-как отделавшись от пьяного «приятеля», я удалился, наконец, в отведенную мне рядом с буфетом комнату, освободился от груза тяжелой зимней одежды и, уставший от поездки и новых впечатлений, лег спать, но уснуть не мог. Долго доносились пьяные выкрики захмелевших гостей. Но и потом, когда все разошлись по домам и наступила тишина, я долго еще ворочался с боку на бок, так как диван, на котором я лежал, был орудием пытки — поверхность его напоминала горный хребет в миниатюре, с вершинами и долинами, пружины торчали во все стороны, впивались в тело, давили, жали, причиняли боль. В конце концов усталость взяла свое, и я заснул.
Утром при дневном освещении я разглядел свою келью, в которой мне предстояло прожить неопределенное время (пока не дадут обещанную жилплощадь). Обстановка в ней была более чем убогая. Крошечная комнатушка скорее напоминала тюремную камеру, чем нормальное человеческое жилье. Вся обстановка состояла из вышеупомянутого древнего дивана, дощатого стола да единственного табурета. Для полной аналогии не хватало только параши, ее заменяла в конце коридора уборная.
Как человек не избалованный и непритязательный к удобствам, ставящий во главу угла прежде всего интересы дела, которому служишь, я равнодушно отнесся к этой более чем скромной обстановке. Удивляло лишь, что Губинский, приглашая меня к себе на работу, не считал нужным подумать о создании хотя бы минимальных человеческих бытовых условий для своего же сотрудника. Ему были чужды такие элементарные понятия, как оказание малейших знаков внимания к человеку, находящемуся в его подчинении. Его радушная встреча, оказанная мне в буфетной, ни о чем не говорила, так как она была подогрета винными парами. Забегая несколько вперед, скажу, что за все время моей работы руководителем оркестра он ни разу не поинтересовался моим личным бытовым устройством. Он палец о палец не ударил, чтобы создать мне мало-мальски нормальные условия жизни в моей «берлоге» в клубе, пусть даже не ради меня, а ради полной отдачи моих сил делу, которое он мне доверил.
Это был типичный представитель того многочисленного слоя руководителей, которые требовали от своих подчиненных тяжелого напряженного труда, не видя в объекте эксплуатации человека с его человеческими нуждами, заботами, запросами, а усматривая в нем рабочую скотинку, благодарную хозяину за то, что он обеспечивает ее работой и не дает ей подохнуть с голоду. Губинский усвоил именно подобный стиль руководства, весьма характерный для вождей и вождиков времен сталинского режима.
Глава XCVIII
Преодоление трудностей
Передо мной стала задача в кратчайший срок укомплектовать оркестр из 30–35 музыкантов. Всюду, где только можно было, я вывесил объявления — на стенах клуба, на доске объявлений гидролизного завода, в школе, в геологическом техникуме, а также в колонии ссыльных калмыков и немцев. Каждый вечер приходили группы людей, желающих записаться в оркестр. В основном это были школьники старших классов и студенты геологического техникума. Охотников среди рабочих и служащих находилось меньше. Наплыв желающих нарастал с каждым днем. За две-три недели через мои руки прошло больше ста человек. Все они мечтали как можно быстрее научиться играть, чтобы выступать в концертах, но большинству из них и в голову не приходило, что для этого необходимо обладать элементарным слухом, музыкальными способностями и большим терпением для упорного и настойчивого труда. Для проверки слуха я предлагал ребятам воспроизвести голосом заданную ноту средней высоты, а из двух звуков разной высоты, извлеченных из инструмента, установить, какой звук выше, какой ниже. И, наконец, проверял чувство ритма.
Результаты проверки оказались плачевными — только каких-нибудь десять-двенадцать процентов обладали музыкальным слухом, чувством ритма, а подавляющей массе подвергшихся испытанию, как говорят, слон на ухо наступил. Правда, среди последних встречались и такие, что подавали надежды на развитие слуха, если с ними долго и упорно заниматься. Они составляли резервную группу, из которой в случае необходимости можно было привлекать в оркестр отдельных любителей.
Когда испытание было закончено, я предложил Губинскому для начала составить оркестр из 10–12 наиболее способных человек, а потом постепенно расширять его состав. Но Губинский и слышать об этом не хотел:
— Что вы, в самом деле! МЕНЯ такой куцый оркестр не устраивает. Я настаиваю, чтобы оркестр был полностью укомплектован, исходя из наличия музыкальных инструментов, то есть состоял из 30–35 музыкантов. Одним своим видом, размером, масштабностью он должен производить внушительное впечатление. И учтите, 8 марта (в вашем распоряжении остается полтора месяца) вы должны выступить с оркестром.
— Вы меня извините, но меня удивляет ваше упрямство, — еле сдерживая раздражение, возразил я. — Вы же не профан в этой сфере и должны меня понять. Ну разве можно за такой короткий срок вышколить большой оркестр, научить всех нотной грамоте с азов и даже выступить с концертом. Добро бы все эти ребята были музыкальны, но вы же сами убедились, что большинство из них — просто балласт, с которым надо биться месяцами, причем при ежедневных репетициях, чтобы их чему-то научить.
Однако Губинский был непреклонен в своих требованиях и не шел ни на какие уступки. Что я мог сделать? Передо мной стояла дилемма: либо бросить всю эту затею, либо согласиться. Легко сказать — бросить… А жить на что? Надо было искать какой-то выход, то есть изобрести не совсем ясный для меня самого скоростной метод обучения музыке. Такой путь лежал через максимальное упрощение нотной системы. С этой целью я прибег к комбинированию общепринятой и циферной систем. Суть его вкратце заключается в следующем. На бумагу наносится нотный стан не из пяти линеек, как обычно, а из четырех — для четырехструнных инструментов (домровых) и из трех — для трехструнных (балалаечных). Таким образом, мой нотный стан совпадал со схемой размещения струн на грифе инструмента; верхняя линейка стана соответствует верхней струне грифа, последующая параллельная линия — следующей струне и так далее. Следовательно, линия на нотном стане указывает, на какой струне надо нажать пальцем. Что касается самой ноты и ее длительности, то она наносится на соответствующей линии общепринятым способом, а место лада, куда надо поставить палец, обозначается номером (цифрой) лада или рядом с нотой, или вверху, или вверху нотного стана.
