– Тимофей Тимофеевич! – перебивает его Телицын. – Дорогой мой, так это же все похоже на события рассказа Шолохова «Двухмужняя». Помнишь, была такая книжечка Шолохова про коммуну?
– У меня этих рассказов нет, не помню, о чем ты говоришь…
– Ох и хлебнули они, коммунары эти, горюшка, – говорит Телицын. – Зимой же их кулачье подожгло. Сгорели скирды сена, сараи. Помню, мы в Боковском Совете выделяли им вспомоществование… Да, наверное, Михаил Александрович в рассказе «Двухмужняя» изобразил именно эту коммуну. Дома отец Шолохова рассказал, конечно, про такое диво, как первый трактор в коммуне, и про то, как бабы осаждали хромого председателя, писатель это по-своему и уложил в рассказ.
Солнце уже скрылось за горизонт. А закат еще долго полыхал багряным заревом. Под обрывом, против дома Шолохова, стоит лодка на приколе, а на круче белеет большая белая скамья. По саду, меж оголенных сливовых и вишневых деревьев, мелькает мужская фигура в дубленом, нараспашку, полушубке и в серой папахе.
– Не Шолохов ли? – спрашиваю, показывая старикам на невысокого человека, остановившегося возле белой скамьи.
– Да, он самый, – подтверждает Наум Федорович. – Частенько он отдыхает на этой скамье, любуясь закатом, Доном, затапливающим в пойме леса, далями. Тут есть на что посмотреть… Да, так что я хотел тебе еще поведать. Ага, вспомнил – про Махно. Вот, может, и Тимофей Тимофеевич что подскажет.
– А зачем мне Махно?
– А ты послушай, таманец, может, и сгодится, – с какой-то загадочностью продолжает Наум Федорович. – Посмотри, Михаил Александрович уселся на скамью. Пока он там себе покурит, я тебе расскажу одну бывальщину. Ведь его, Шолохова, этот самый головорез батько Махно однажды чуть не повесил.
– Не может быть! Разве Махно приходил на Дон?
– Бывал бандит и на Дону, – заметил Мрыхин.
– И где его только черти не носили, – продолжал Наум Федорович. – Уж не помню точно, в каком это году было. В двадцатом будто.
– В двадцать первом, – поправил его Мрыхин. – Кажется, в мае…
– На Дону своих банд хватало, – продолжал Телицын, – а тут еще и Махно пожаловал. За овсом пришел. Да и думку имел, конечно, поднять Дон, поатаманствовать на Дону. Там, на Украине, у него уже под ногами земля тряслась. А тут он думал, что его встретят хлебом-солью. Ну и махнул Махно на Дон. И дошел до моей Боковской. А у нас стоял на отдыхе страшно потрепанный еще в Крыму Интернациональный полк. И половина бойцов лежала в тифу. Беда была. Я в этот день со своими партизанами был под Казанской. Гонялись за бандой Федора Мелехова. И я в боях с Махно не участвовал. Не успел. Да и не в этом суть дела. Прорвался Махно на Боковку. Этак тысяч пять сабель. И пошел штурмовать хутора. Потом станицу. Интернациональный полк героически оборонялся. Сражались все. И больные. Там была страшная сеча. Видел у Боковки памятник на бугру? Вот в бугре этом выше шестисот бойцов похоронено. Вырубил Махно этот полк. А Шолохов в это время был в продотряде. Где – в точности не знаю. Но все это мне рассказал очевидец один. Казак-фурщик, который вез хлеб на станцию Миллерово. И Шолохов был у них за старшего. У него были и все документы на обоз хлеба. А обоз охраняло, ну, человек десять красноармейцев. И вот конный отряд махновцев, шедший из Кашар на Грачи – Каргин – Кружилино, и перехватил этот обоз. Махновцы – рубаки известные. Сто на десятерых пеших напали смело, порубали наших солдат, поранили кое-кого из казаков-фурщиков и пригнали обоз – с полсотни бричек с зерном – как будто, в Кашары. На взлобок. А там, на бугру, в хуторке, штаб Махно. Тачанка в роскошных коврах. Над ней на ветру черное знамя. И на тачанке, поджав под себя ноги, на мягкой подушке сидит такой худой, маленький, плюгавый, с патлами до плеч, в волчьей папахе Нестор Махно. На коленях у него – карты. Рядом, на переднем сиденье, еще один, должно быть, его начальник штаба. Все приказы отдает. И вот пригоняют махновцы к атаману всех мужиков-фурщиков. А это – старики, бородачи. Безоружные. Только что с батогами. И впереди этих дедов идет пацан – босой, без шинели и шапки (махновцы уже успели раздеть и разуть его). Идет пацан – лобастый, чубатый, голубоглазый. А Махно с тачанки кричит сотнику: «Ну что там, что?» – «Жито-пшеница, атаман», – отвечает сотник. «Опять пшеница, – плюнул Махно и вскочил на ноги, не сходя с тачанки. – Мне овса надо, овса!» А крайний старикашка ухмыльнулся, шепнул соседу: «Для такого пса – не жалко и овса. С формалином». А Махно услыхал это и бац его из маузера в голову. «Кто у вас тут старший? Выходи, комиссар!» Мужики молчат, понурив головы. И вот один седобородый открыл рот: «Порубали старшего, атаман. Порубали твои слуги». А сотник его плетюганом через плечо: «Не бреши, старый. Мы одних солдат рубали, а комиссар тут, меж вами. Переоделся, сука!» Тут Махно снова из маузера бац – и раскроил череп деду. «Выходи, комиссар, а то всех перестукаю». И лобастый пацан сделал два шага вперед, к тачанке: «Я старшой». – «Ты?» – удивился Нестор Махно, да весь скривился и лясь его плетью через лоб. «Не лезь, чертеня, поперед старших в пекло». Да снова как гаркнет: «Кто старший? Признавайся, комиссар, а то всех перевешаю». А пацан ладонью прикрыл синяк, закипевший от махновской плети на лбу, и снова свое: «Я тут старшой. Я веду обоз, атаман, – и протянул пачку бумаг. – Вот и документы на хлеб». – «Ты? – удивился снова Махно, всматриваясь в пацана. – Коммунист?» – «Нет», – ответил пацан. «Комсомолист?» – «Нет». – «Казак?» – допытывался Махно. «Як тоби сказать, атаман, – смело отвечает вдруг по-украински пацан. – Матинка – чернигивська, из крипакив, батько – мужик рязанский, а я – сроду приписан в донские казаки. Вот и деды с хутора Кружилина подтвердят». – И он оглянулся, приподнимаясь на пальцы. «Правду малой говорит. Верно. Вот крест», – загудели голоса. «Значит, казак? – переспросил его Махно и перегнулся с тачанки к нему: – Скажи мени, а чем же тебя красные так приветили?» Пацан подумал, посмотрел на голубое небо, перевел взгляд на солнце и ответил: «Лениным, правдой и землею». – «Сколько тоби рокив?» – пытает его Нестор Махно, потянувшись рукою к маузеру. А малый, не моргнув глазом, глядя в дуло, отвечает: «Шестнадцать вчера стукнуло». – И испарина выступила на его высоком лбу. «А как звать тебя?» – «Михаил
Шолохов, продинспектор». – «Продинспектор! – воскликнул Махно с радостью и спрятал маузер. – Так чего же, чертеня, меня за нос водишь? Документы сюда!» Шолохов подал ему свои документы, а Махно снова: «Покажь дорогу, где хранятся овсы». А Шолохов ему: «Где овсы? Ты хочешь на Дону, не сиявши, жаты?» А Махно ему: «Я жну, не сиявши, а коли сию – то ветер, пепел и головы по полю. Покажь, продинспектор, дорогу, где можно овса раздобути». Пожал плечами Шолохов: «Не знаю, атаман. Я везу пшеницу в Миллерово для голодающей Москвы. А перед тобой три дороги. Правой дорогой – воронье тебя ждет, левой – волчьи ямы уже накопаны, а прямо за Доном – два столба с перекладиной стоят дожидаются…» – «Меня дожидаются? – вскипел Махно. – А может, ты на них раньше меня повисишь – покатаешься?» – Махнул рукой сотнику, и подхватили Шолохова махновцы. А начальник штаба с тачанки кричит сотнику: «Не смей! Не смей малого стреляти! – и повис у Нестора Махно на плече. – Смени, батько, гнев на милость. Вспомни, батько, зачем шел на Дон. Да коли мы будем так шлепать старых и малых, кто из казаков нас поддержит?» И деды-фурщики загудели: «Да, он малой – дурной. Какой с него спрос?» – «А что за Доном стоит хоромина с перекладиной – верно. Бандит Фомин поставил»… «Да какой он там продинспектор? Писаришка-задира, молоко еще на губах не обсохло!» А тут гонец из Боковки прискакал: «Слава вийську махновському! Уже запалили, батько, пять хуторив – бачишь, дым стоит коромыслом! И вирвалысь твои львы у Бокивську! Патронив, батько, давай патронив!» А Махно поманил к себе сотника с Шолоховым: «Милую тебя, казак, за матинку, що вона чернигивська. Поклонись ей от меня до пояса! Милую – всыпьте ему, хлопцы, плютюганов на память, щоб помнил щедрость мою и доброту! Да смотри, казак, попадешься во второй раз – за ноги повешу, за ноги!» – и, тронув рукой за плечо сидящего на козлах кучера, помчался с черным стягом в тачанке на Боковку… ?
