— Это я им доложил. Они-с говорят, что поэзии без эпиграмм на покойников не бывает. Например, говорят, умрет их папаша или мамаша, а они-с сейчас же на них собственноручно эпиграммочку.
— Ты говори, да не заговаривайся! — цыкнул на Аниса Колобов. — Я умру? Да ты что, в уме? Не надо Крамкова. Кто другой?
— Столбов-с. Они-с вроде профессора. Они-с говорят, что давно искали такую девицу, которую бы они могли стихам обучать. Они-с говорят, что у них к этому склонность.
— Приличный человек?
— На внешний вид вполне приличный, при воротничке и галстуке. Но за комнату третий месяц не платят. Мне хозяйка жаловалась. В комнате не топлено, но на стенах висят картинки. Видать, бедные, но из благородных.
— Дорого ли просит?
— Мясной обед и к нему две стопки водки.
— А жалованье?
— Они-с говорят, что за высокое искусство денег не берут. Они-с говорят, что деньги есть презренный металл. Но им необходима пара кальсон и какие-нибудь брючки. И еще что-нибудь из носков.
— Ну, это парень с головой. Он мне нравится. Кто еще?
— Еще-с Клим Аполлонов-Бельведерский. Они-с как услышали, с каким делом я прибыл, так, ни о чем не спрашивая, уцепились за меня и закричали: «Идем!» Я так и не мог от них оторваться, отступить без помех с их стороны. Они в приемной дожидаются.
— Какой он из себя?
— В глазах грусть, но очень цепкие. Говорят, что они из вашей дочки какую-то Ахматову сделают. За комнату тоже у них не плачено.
— Ну, зови его сюда. Впрочем, стой, черт с ним! Что я с ним буду разговаривать? Проведи его прямо к ужину к нам домой, пусть с ним жена уславливается. Я поздно сегодня домой приеду.
— Слушаюсь! — и Анис покинул кабинет хозяина.
III
Обращаясь к господину лет тридцати, только что выпившему рюмку водки и теперь принявшемуся за баранью котлетку, Ольга Васильевна говорила:
— Вы понимаете, в поэзии, как в каждом искусстве, самое главное — первый шаг!
Господин понимающе склонил лысеющую голову.
— Первый шаг — это всё! — продолжала Колобова. — Вот, к примеру, какая-то Татьяна Кривоносова… И вдруг она — знаменитая поэтесса, о ней пишут в газетах!..
— Она полная бездарность, — изрек господин. — А ваша дочь, о, это совсем иное дело! Это же видно с первого взгляда, — и Аполлонов-Бельведерский, подняв печальные глаза на Верочку, медленно, но выразительно перевел их на графин с водкой.
— Вы думаете, вы находите? — обрадовалась Колобова. — Верочка, налей же Климу Николаевичу… Вы знаете, какая-то Татка Кривоносова, даже обидно! А Верочка пишет, у ней… склонность… но, знаете, эти ямбы, хореи…
— Спондеи и пиррихии — главное, — вставил поэт.
— Вот именно! Всё это очень трудно, надо руководство, и мы обратились к вам за помощью.
— Я весь к вашим услугам! — подался вперед поэт. — Вы, Вера Ивановна, может быть, прочтете что-нибудь из ваших стихов?
— Ах, я, право, не знаю, — вспыхнула девушка. — Я начала одну поэму, но я… Зовите меня просто Верой.
— Конечно, зовите ее просто по имени, — поддержала Колобова дочку. — А ты не конфузься, Верунчик. Ну, прочти начало твоей поэмы о зиме.
— Ах, мама, я, право… я… Ну, хорошо! — и девушка, решившись, скороговоркой выпалила. — Пришла красавица зима она уже свела с ума. Вот и всё… пока.
В столовой воцарилась тишина.
Поэт, только что проглотивший рюмку водки, поднял грустный взгляд к потолку. Потом, медленно опуская глаза, повел ими по картинам, развешенным по стенам, и вдруг уставился в пылающее личико смущенной девушки. Девушка трепетала — ведь решалась ее поэтическая судьба!
— Чувствуется талант, — наконец изрек поэт. — Я бы даже сказал: большой талант! Первая строка — это чистый классицизм, — в голосе Клима почувствовалось умиление. — Это же Пушкин, господа, это возрождение лучшей традиции нашей классической поэзии! — он стукнул кулачком по скатерти. — А вы мне говорите про какую-то Татьяну Курносову! Но Бог с ней. Обратим теперь наше внимание на вторую строку… Это… это от символизма, это от Верлена и Брюсова, — и поэт томно, уже сам, потянулся к графину. Мадам Колобова немедленно положила ему на тарелку вторую баранью котлету.
— Читайте дальше, Вера, — уже повелительно сказал поэт. — Читайте, я вас слушаю.
— Дальше у меня не выходит, — снова законфузилась девушка, чувствуя всё же себя именинницей. — Я дальше не знаю, какие рифмы ставить.
— Это у вас только от робости, — снисходительно улыбнулся Клим Николаевич. — А вот давайте, например, так — давайте займемся, не будем тратить зря времени. Вы возьмите карандашик и творите. Есть? Ну вот, скажем, так: пришла красавица зима, пришла неслышною стопою, и все вокруг и я сама помолодели вдруг душою. Записали?
— Записала. Как нудно! Словно из хрестоматии.
— А можно, чтобы подлиннее, — попросила Ольга Васильевна. — У Татки Кривоносовой длинные стихи, Верочка?
— Длинные, мама. Можно дальше творить, Клим Николаевич?
— Не можно, а даже необходимо, Вера! — покровительственно улыбнулся поэт. — Творите, творите! О чем бы вы хотели, чтобы было дальше?
— Что-нибудь про любовь.
— Я так и думал — вы такая талантливая! Ну, творите: а ты мой юный чистый паж с такими чудными глазами, садишься в легкий экипаж, что называется санями.
— Чудно, чудно! — захлопали в ладоши мать и дочка.
Когда же первый восторг прошел, Верочка попросила:
— А нельзя ли, Клим Николаевич, сказать не с чудными, а с синими глазами? Я так люблю синие глаза!
— Вот видите, — даже со строгостью в голосе обратился Клим к мадам Колобовой. — У вашей дочери удивительная чуткость к образу, к символу. Она сразу же нашла лучшее выражение — ваша дочь исключительно одарена! Предсказываю вам, что она скоро перерастет меня, ее учителя.
— Еще можно? — спросила мадам Колобова, совершенно очарованная гостем.
— Еще котлетку? Ах, еще строфу? Можно и котлетку, и строфу. Благодарю вас! Верочка, творите: и мчишься ты, и обо мне ты вспоминаешь ночью лунной, и в этой синей тишине — ведь вы, Вера, любите всё синее! — любовь звучит гитарой струнной. Вот вы, Вера, и создали вполне законченное стихотворение.
— Мамочка! — растерянная и счастливая, лепетала девушка. — Это же лучше, чем у Татки! Я совсем не думала, что писать стихи так легко.
— Вы прикоснулись к творческому процессу. — напыщенно изрек Аполлонов-Бельведерский. — То ли еще будет! Только мужественно творите.
— И обо мне напечатают в газетах?
— О да! После первого же вашего выступления.
