Внук и сын наездника Сережа Козлов стал академиком, авторитетом по коневодству. Шурка Панков, которого в этой книжке вы найдете еще гоняющим голубей и лишь начинающим путь наездника, ныне сделался европейской знаменитостью, свою тройку он подает не только на Красную площадь, но и на Елисейские поля, и нужно быть ханжой или же просто болваном, чтобы не приветствовать такой итог нашего развала.
Сережа вырос у меня на глазах. Дед его, заводской тренер, был народным дарованием, обыгрывал столичных мастеров, а развернуться не мог. Сейчас он бы, я думаю, держал своих лошадей и ещё свору борзых. А тогда Сережин отец, элита среди ипподромных наездников, как-то звонит мне: «У сына в Тимирязевке творится что-то неладное: отличник, подал в аспирантуру, а не берут». Сереже чинили препятствия и не хотели рекомендовать в аспирантуру. Пошёл я выяснить. Встретили меня так, что я им сказал: «Вы себя ведете словно банда, которой уже нечего больше терять». Что мне ответили в деканате? «Да, вы совершенно правы». И я повернул оглобли во-свояси.
Панков – тоже представитель одной из наездничьих династий, какие мне посчастливилось знать: отец его, как и сережин дед, коннозаводский тренер, посадил меня на беговую качалку, оказался моим первым наставником. После того, как Панкова-старшего из-за каких-то интриг сняли с тренерской должности и разбили ему сердце, у него и ноги стали отниматься, он заболел, и попросил: «Скажи Григорию Дмитричу, пусть мне втирание приготовит». Григорий Дмитрич – это был Грошев, столичный мастер, к которому я перешел после панковской выучки, он, услыхав просьбу собрата-наездника, велел мне идти с ним тут же, поздно вечером, на конюшню и начал колдовать. Но и чудодейственная грошевская смесь, исцелявшая перетруженные конечности рысакам, Николаю-страдальцу не помогла. Шурка с сестрой остались на руках у матери, женщины из тех, что были и есть в русских селениях, она их вытащила и вырастила в условиях, одно воспоминание о которых заставляет мурашки бегать по спине. Теперь Шурку можно увидеть проезжающим по Красной площади, а то и на Елисейских полях, «дорогой длинною и ночкой лунною, и с песней той, что вдаль летит звеня…»
Потомственные конники, одаренные высокоразвитым чувством лошади, получили им положенное, на роду им написанное и отвечающие их способностям: доктор сельскохозяйственных наук, профессор Сергей Анатольевич Козлов и кучер-чемпион международного класса Александр Николаевич Панков.
Дело будущего русского «Драйзера» выявить, как и почему только в результате развала способный парень с Московского конзавода стал действительным членом Сельскохозяйственной Академии и как смог другой парень с того же конзавода оказаться на Елисейских полях: система не выпустила бы его за границу. В самом начале перестройки, предсказывая грядущее и не советуя питать больших ожиданий, директор Ставропольского конзавода мне сказал: «Не выше обкомовского уровня», – имел он в виду Горбачева, в чьей бывшей партонимии он работал. Горбачев, в четырнадцать лет впервые в жизни увидевший паровоз, поднялся на вершину мира, поднялся силой способностей, каких было у него немало и были они разнообразны: цепкая память, практический ум, сценические склонности. Говорили: «Это Хлестаков». А Хлестаков разве лишен способностей? Легкость мысли – дар. Но вообразите: Хлестакову в самом деле поручили Департамент – что будет? Обкомовское понимание вещей. На каждого мудреца довольно простоты. Им, имеющим власть и силу с размахом на весь мир, по-душе дешевая сентиментальность. Могучие фигуры думают и действуют, как дети или заурядные обыватели. Дисгармония в натуре выдающихся личностей, решающих судьбы человечества, сказывается на судьбах человечества.
* * *
Когда в результате реформы, обернувшейся развалом, наше хозяйство постигла катастрофа, зоотехники, вроде Бориса Камбегова и Татьяны Рябовой, не дали сгинуть ценному конскому поголовью, удержали на краю пропасти целые конные заводы и редчайшие породы. Эти беззаветные подвижники, несомненно, будут показаны на большом повествовательном полотне, воссоздающем, что с нами было. Борис, как и многие мои сверстники, потрясенные кризисом, перенес удар, отправивший его на пенсию. Когда я спросил Татьяну, как ей удалось выдюжить, она ответила прибауткой: «Я корова, я и бык, я и баба, и мужик», что выразительно, но лишь новый Бальзак, еще один Золя, Голсуорси или тот же Драйзер сможет вполне живописать нашу «славную революцию».
Так называемая «славная революция» – исторический прецедент, о котором я некогда узнал от своих профессоров и обсуждал с английским ветеринаром, мистером Форбсом. Профессоров я слушал, сидя в большой Богословской, бывшей в мое время Ленинской аудитории Университета, а с конником-англичанином, отпросившись с лекций, говорил в Архангельском соборе Кремля. Усыпальница российских государей, перед которой мы остановились, навела англичанина на мысль об исторических параллелях, о сравнении его собственного прошлого с нашим, и я услышал: «А что если у вас будет восстановлен прежний режим?». Вопрос королевского коновала, вроде страданий профессора Витта, поразил меня тогда, на сороковом году советской власти, поразил оторванностью от реальности. О чем он говорит? Нет, ни в коем случае, разуверил я британца, у нас же была революция. «У нас тоже была, а потом, вы же знаете, совершилась реставрация», – сказал житель страны, история которой насчитывает девятнадцать гражданских войн и остается, хотя бы и конституционно ограниченной, но все же монархией.
Тут мы и заговорили о первоисточнике современного промежуточного положения – «славной революции». Это был совершившийся в Англии в семнадцатом веке классовый компромисс, сговор новых со старыми, аристократии с буржуазией, феодалов-лордов с нуворишами-торгашами, поделившими власть. «Славной» эта лжереволюция, в отличие от действительной революции, Большого Бунта, была названа потому, что будто бы всех устроила, и как видим, довольно надолго. Кого и как устроила наша «славная революция» – это тема для будущей «Коммунистической комедии». У нас «старых» уже не было, зато «новые», сменив вехи, договорились между собой и, отдав власть партбилетов, взяли другую – билетов банковских. Они, разумеется, провели между собой некоторую разборку и, подобно ящерице, теряющей ради спасения свой хвост, пожертвовали кое-кем из своих, но в целом как среда остались на прежних местах, там, где и были, наверху и у власти.
Поднялись и развернулись и такие как Мельников (свой коннозавод и трехтомник Бутовича им оплаченный), это из новых Третьяковых и Алексеевых, но сколько таких? Кроме наших Нусингенов, Ругон-Макэрров, Форсайтов и Каупервудов, помимо лжепророков перестройки и баронов-бандитов приватизации, в многотомной досоветской-советской-постсоветской эпопее промелькнет и приспособленец-перевертыш, из тех, кому при всех «прижимах» удавалось не только выжить, но и преуспеть. Такое лицо, получившее возможность, перешедшую в обычай, пышно справлять свои именины и на Антона, и на Онуфрия, литературой еще не запечатлено, но в самой действительности один такой гаер мне повстречался все там же, неподалеку от лошадей. И не удивительно, ведь в самом деле конный спорт всегда был и есть занятие если не полностью классовое, то все же, пусть не так резко, как прежде, социально окрашенное. Этого обаятельного хамелеона я видел на конюшне, куда он иногда заглядывал, а о предках и вообще о прошлом его я знал из старых коннозаводских журналов. Однако он держал себя так, будто никаких старых журналов не существовало, словно он только что родился, увидев свет прямо под кремлевскими звездами, а если заходила речь о том, чем же все-таки они семейно занимались до семнадцатого года, то ответ неизменно был – разведением кур. Что у них могли нестись всякие пеструшки, в том сомневаться не было нужды, но уж, точно, у них водились лошади, и какие лошади! Какие собственно он сразу вспомнил, едва только кремлевские звезды начали тускнеть: то были рысаки, исключительно рысаки, породистые, орловские… Он лишь запамятовал, как звали того из них, что выиграл Императорский приз. В самом деле выиграл, а кличка у него была Птенец. В награду за напоминание получил я неотразимо-обаятельную улыбку (слабый пол та же улыбка косила под корень). Тогда я начал было спрашивать, а какие ку… В ответ без тени смущения: «Какие еще куры? О чем речь?». Я был повержен, ведь в журналы по куроводству я и не заглядывал. Что он говорит теперь? Из интервью с ним в газете «Аргументы и факты»: «На коммунизм я никогда не работал». Чистейшая правда! Зато коммунизм, какой-никакой, работал на него.
