Тут мы и заговорили о первоисточнике современного промежуточного положения – «славной революции». Это был совершившийся в Англии в семнадцатом веке классовый компромисс, сговор новых со старыми, аристократии с буржуазией, феодалов-лордов с нуворишами-торгашами, поделившими власть. «Славной» эта лжереволюция, в отличие от действительной революции, Большого Бунта, была названа потому, что будто бы всех устроила, и как видим, довольно надолго. Кого и как устроила наша «славная революция» – это тема для будущей «Коммунистической комедии». У нас «старых» уже не было, зато «новые», сменив вехи, договорились между собой и, отдав власть партбилетов, взяли другую – билетов банковских. Они, разумеется, провели между собой некоторую разборку и, подобно ящерице, теряющей ради спасения свой хвост, пожертвовали кое-кем из своих, но в целом как среда остались на прежних местах, там, где и были, наверху и у власти.
Поднялись и развернулись и такие как Мельников (свой коннозавод и трехтомник Бутовича им оплаченный), это из новых Третьяковых и Алексеевых, но сколько таких? Кроме наших Нусингенов, Ругон-Макэрров, Форсайтов и Каупервудов, помимо лжепророков перестройки и баронов-бандитов приватизации, в многотомной досоветской-советской-постсоветской эпопее промелькнет и приспособленец-перевертыш, из тех, кому при всех «прижимах» удавалось не только выжить, но и преуспеть. Такое лицо, получившее возможность, перешедшую в обычай, пышно справлять свои именины и на Антона, и на Онуфрия, литературой еще не запечатлено, но в самой действительности один такой гаер мне повстречался все там же, неподалеку от лошадей. И не удивительно, ведь в самом деле конный спорт всегда был и есть занятие если не полностью классовое, то все же, пусть не так резко, как прежде, социально окрашенное. Этого обаятельного хамелеона я видел на конюшне, куда он иногда заглядывал, а о предках и вообще о прошлом его я знал из старых коннозаводских журналов. Однако он держал себя так, будто никаких старых журналов не существовало, словно он только что родился, увидев свет прямо под кремлевскими звездами, а если заходила речь о том, чем же все-таки они семейно занимались до семнадцатого года, то ответ неизменно был – разведением кур. Что у них могли нестись всякие пеструшки, в том сомневаться не было нужды, но уж, точно, у них водились лошади, и какие лошади! Какие собственно он сразу вспомнил, едва только кремлевские звезды начали тускнеть: то были рысаки, исключительно рысаки, породистые, орловские… Он лишь запамятовал, как звали того из них, что выиграл Императорский приз. В самом деле выиграл, а кличка у него была Птенец. В награду за напоминание получил я неотразимо-обаятельную улыбку (слабый пол та же улыбка косила под корень). Тогда я начал было спрашивать, а какие ку… В ответ без тени смущения: «Какие еще куры? О чем речь?». Я был повержен, ведь в журналы по куроводству я и не заглядывал. Что он говорит теперь? Из интервью с ним в газете «Аргументы и факты»: «На коммунизм я никогда не работал». Чистейшая правда! Зато коммунизм, какой-никакой, работал на него.
В постсоветском «Воскресеньи» или послекоммунистических «Бесах», нет сомнения, будет развернута картина борьбы за породу, не только высококровных коней, но и людей, добротных – братьев, как назвал их английский писатель Чарльз Сноу. Лошадником, как ни странно для англичанина, Сноу, которого я хорошо знал, не назовешь, но среди людей он имел в виду то же самое разграничение, какое обозначил наш наездник, говоривший о губителях дела – могильщиках, а Сноу называл их чужими. Созидатели и губители, свои и чужие, родные и посторонние, причастные и непричастные, – вечная вражда и борьба. Даже враги, если только это не просто интриганы, а противники принципиальные, могут оказаться своими, причастными к делу, которое они понимают – по-своему, но понимают. А почему у нас могильщиков ставили во главе дела, а знающие оставались в стороне или просто в дураках, почему их дарования и способности, если не отвергались, то в лучшем случае всего лишь использовались, не находя подобающего признания или вознаграждения, что на нашей почве, в пределах советской истории, сокрушало их, об этом грядущий Достоевский или народившийся новый Толстой выскажет полную правду. А пока еще не явился творец-гигант, как-нибудь попробую «своим голосом» рассказать хотя бы следующую историю, которую сейчас лишь намечу пунктиром.
На исходе девяносто первого года в Москве собралась американская Комиссия Витта. Об этом я прочел в американской книге, было ли о том же что-нибудь в нашей печати, не знаю. Американец-чиновник по фамилии Витт (еще одно совпадение!), по имени Дэн, создал из деловых людей ареопаг, на заседании которого, помимо членов, представителей корпораций, присутствовали и гости, наши Президенты, Горбачев с Ельциным. Их пригласили, чтобы они своими глазами видели и своими ушами слышали, как корпорации будут делить наши природные ресурсы. В это же самое время, когда Комиссия заседала, а Горбачев с Ельциным на ней присутствовали, за океаном конские барышники начали некую «благотворительную» кампанию. Находясь где-то на периферии, но все же в орбите крупномасштабной международной операции по освоению наших ресурсов, затеяли они «спасение русской породы лошадей». В эту махинацию меня за счет прежних моих знакомств собирались втянуть. На этот раз получалось почти, как у Байрона, который посадил или, вернее, привязал своего псевдо-гетмана к спине невероятного «коня татарской крови из Украинских степей». Словом, романтическая условность, некая Мазепа. Хотя название породы являлось сомнительным (что за вообще «русская»?), вне сомнения, лошади, как бы они ни назывались, находились на краю гибели, поэтому мой первый порыв был: «Жизнь за коня!». Однако журналист-репортер из Кентукки, обычно составлявший отчеты о больших скачках и знавший подноготную конного мира, меня предостерег. «Это же свиндл», – сказал опытный репортер, употребив одно из тех слов, которые попадались мне несчетное число раз, но тут же почему-то выскакивали из головы. Ну, разумеется, мошенничество. Получили бы даром наших лошадей, а продали по законам рынка.
* * *
«Жизнь замечательных лошадей» – с таким названием книжка сложилась у меня к осени шестьдесят седьмого года. Первыми ее читателями еще в рукописи стали отец и сын Завильгельские, очень ко мне благожелательные. Они, Борис Дмитриевич, директор конзавода, и Генка, ученый-генетик, нашли нужным вычеркнуть лишь пару фраз, в которых конская кровь опасно, как им показалось, перемешалась с национальным вопросом. Больного вопроса, говоря о «короле русских рысаков» Крепыше, принадлежавшем двум караимам и попавшем в езду к тренеру-американцу, коснулся я не прямо, не в тексте, а, само собой, в подтексте, но внимательные и доброжелательные читатели усмотрели-таки сомнительную мысль между строк, и своей рукой, в моих же интересах, вместе с текстом убрали подтекст. Кроме того, Завильгельские, старший и младший, в один голос настойчиво советовали, если собственная жизнь мне все же дорога, снять фрагмент с описанием правительственной прогулки верхом, которой я оказался случайным свидетелем. Этот фрагмент мои неофициальные, но для меня авторитетные внутренние рецензенты сочли непочтительным. Сейчас тот же текст нашли бы, по меньшей мере, безобидным, а, может быть, и знаменательным: барская забава тогда выглядела нарушением нашего образа жизни, а, теперь ясно – в ней, наряду с дознанием Галины Брежневой о палатах для элиты, проглянул облик нашего грядущего.
