Есть в истории Абеля один человеческий момент. Он был лично человек незаурядный, и потому он никогда не был полностью акцептирован своей системой и никогда не чувствовал себя в ней полностью своим. Может быть по этой причине он не был вознагражден адекватно своему «подвигу». Хотелось бы остановиться на этом, но тут же выползает ядовитый и беспощадный вопрос: а что, если награда была адеквативна его реальной роли?! Не стоит напрасно ломать голову в поисках ответов по принципу «да-нет», «так-не так». Их просто нет. Система рушит все четкие разграничительные линии и здравые критерии оценок. Она заинтересована в бесформенности, расплывчатости, многосмысленности. Она может возвеличить ничтожество и низвести до уровня ничтожества выдающуюся личность, может придать статус эпохальности мелкому событию и обойти молчанием действительно эпохальные события. Она легко придает вид добродетели тому злу, какое она источает сама, и вид зла всякой добродетели, стоящей на ее пути. Ибо она есть сила разрушающая. И мелькнувшее было сочувствие к несчастному в конце жизненного пути Абелю тут же гасится мыслью о его принадлежности к этой системе. Книга Хенкина является, насколько мне известно, первой серьезной попыткой изобразить феномены мирной советской экспансии на Запад именно как явления жизнедеятельности социальной системы такого рода.
А. Зиновьев
1. Я не забыл моего друга Абеля, но и мне его не забывают
Осип Мандельштам любил повторять фразу Велемира Хлебникова: «Участок — великая вещь. Это место встречи меня и государства».
В начале 1974 года в Вашингтоне у меня была встреча с сотрудниками русского отдела Государственного департамента. Беседа подходила к концу, когда чиновник, старший годами и положением, обронил, словно невзначай:
— Не расскажете ли вы нам о полковнике Абеле?
Перед тем, от имени недавно оставленных в Москве друзей, я около двух часов говорил о судьбе советских евреев. Вопрос не имел никакого отношения к нашей беседе.
— Человек, известный в вашей стране под именем полковника Абеля, — сказал я, — был моим другом в течение тридцати лет...
* * *Я вспоминал, проверял факты, много прочел и исписал изрядное количество страниц. И понял, что не сумею рассказать о «полковнике Абеле», не говоря попутно о себе и о моем уходящем поколении. А получилась не биография моего друга и не автобиография, а записи по поводу его жизни. И моей.
— Вы были членом профсоюза?
— Разумеется. В Советском Союзе всякий работающий автоматически принадлежит к профсоюзу.
Беседа проходит в генеральном консульстве США во Франкфурте-на-Майне, куда меня вызвали («обязательно с женой») для собеседования по поводу иммиграционной визы.
Благословляю американские порядки и строй, не дающие вице-консулу возможности, при явном желании, применить ко мне «строжайше запрещенные партией методы следствия».
Допрос — иначе не назовешь — ведут двое: юный вице-консул и некто постарше.
— Вы воевали в Испании?
— Разумеется.
— Вы пытались это скрыть!
— Я этого никогда не скрывал.
(Что греха таить, я даже всегда втихомолку гордился моим испанским прошлым и скромно им хвастался.)
— В Москве вы жили по адресу...
Начинаются муки произношения. Я прихожу на помощь:
— Ко-тель-ническая набережная. Дом один-дробь-пятнадцать, корпус «В», шестой подъезд, второй этаж, квартира 78, телефон 227-47-89, пока его мне не отключили.
— Нам известно, что в этом доме жили также довольно известные люди.
(Да, в моем подъезде была квартира Паустовского, в пятом жил Вознесенский, в девятом — Твардовский, и Фаина Георгиевна Раневская, пока не переехала на Фрунзенскую набережную. Жили в этом доме Евтушенко, Зыкина, Уланова, Патоличев...)
— Нам известно, что в Советском Союзе квартиры распределяются соответственно степени преданности режиму. Следовательно...
(Разве расскажешь, как, бездомный, написал челобитную Маленкову в первые две недели его царствования. Добрые люди посоветовали: пишите скорее, первые просьбы дойдут и будут услышаны. Всего этого не объяснишь.)
— Почему вы скрыли в анкетах, что воевали в Испании? Если бы не сигнал из Вашингтона...
(Был уверен, что написал. Вернувшись домой, проверил фотокопии всех поданных анкет. И оказалось, что там нет ни одного вопроса, на который я должен был ответить, что сорок лет назад участвовал в гражданской войне против Франко.)
— Вы как-то говорили, что в молодости были коммунистом. Сегодня вы сказали, что сочувствовали коммунистам. Это — разные вещи.
— Скажем, я настолько сочувствовал, что поехал воевать.
(Вспоминаю, что в те годы твердо считал себя коммунистом. Начальство в этом сомневалось. И было, вероятно, право.)
— Значит, в Москве вы жили на...
Опять нечленораздельные звуки.
— Да, я уже говорил: Котельническая набережная, высотный дом.
Снова канитель о жильцах этого дома и что, следовательно...
(Рассказать ему, что ли, как мой пес Миня оттрепал во дворе черного пуделя Евтушенко по кличке Соломон? Начался скандал. Жена сказала, что Миня воспитан на Мандельштаме и что назвать собаку «Соломон» — антисемитизм.
Евтушенко капитулировал, начал извиняться, объяснять, что пса назвал в честь американского импрессарио Соломона Юрока.
Смешно — когда-то, в другой жизни, Юрок был импрессарио моего отца.)
— Нам известно, что когда вы работали в Праге, в журнале «Проблемы мира и социализма», у вас был дипломатический паспорт. Это большая привилегия...
— У меня был общегражданский паспорт!
— То есть паспорт, дающий особые привилегии?
— Да нет! Как раз наоборот!
— Как вы сказали? Обще...
Перевожу. По его просьбе пишу латинскими буквами «общегражданский».
(Неужели ему нужен образец моего почерка? Или он впрямь думает, что я разъезжал с дипломатическим паспортом? Впрочем, думай он так, то возился бы со мной, как с писаной торбой!)
Вице-консул идет с козырного туза:
— Когда вы ездили в 1974 году в Соединенные Штаты, вы подписывали вот такую бумагу?
Читаю: «Настоящим подтверждаю, что не намерен искать в США работу и зарабатывать там деньги, что я никогда не принадлежал к коммунистической партии или организации, ей подчиненной».
— Не помню, по-моему, я такой бумажки не подписывал.
— Тогда кто-то совершил серьезную ошибку. Факт, однако, остается фактом: вы принадлежали к профсоюзу. А профсоюз...
(Знаю, «профсоюз — школа коммунизма». Но объяснять милому юноше, что принадлежность к советскому профсоюзу не обязательно отражает политические убеждения?..)
Вступает старший «следователь»:
