Надо же, двойная фамилия, а дешевле всех. Сема – сирота алии. То есть его родители, слава Богу, живы. Пока служил в танковых войсках, они улетели в Израиль. А Семе отказ – невзначай раскроет тайну: наши танки – азохен-вей.
– Сколько таких парней?
– Они здесь стоят за мацой.
– На одной маце за неделю ноги протянешь.
– А где взять кошер? – спросил Сема.
– Хочешь совет? – сказал сутулый дедушка. – Купи кур.
– Ну!
– Не «ну», а живых кур. И неси Мотлу.
– Мотл болен, – подсказали из толпы.
– Тогда к Шмуэлю в Малаховку.
– Малаховку?
– Можно в Одессу, но это еще дальше.
Станция Малаховка – ярмарка после пожара. Скучал таксист, мочилась лошадь на асфальт.
– В синагогу.
– Это где пекут какую-то хреновину? – уточнил таксист.
В ветхой избе сидел шойхет Шмуэль, седая борода в полгруди. Достал Шмуэль трехгранный нож, птахи Семы пикнуть не успели, как получили по розе на грудь. Смерть, оказывается, тоже дарит цветы…
– Сколько с меня за розы?
Шмуэль ополоснул водой руки, они прыгали по полотенцу, точно окровавленные зайцы по снегу.
– Вот недавно ездил я в Медведково на брис, – начал Шмуэль, – ну, зайт гезунд, как говорится. А квартира у него: стенка «Ольховка», ковер там, ковер здесь. Ну, короче, на прощанье мне и двум старичкам дал тридцатку.
Шмуэль насупил брови, представляя эту сцену.
– Да. Так я ему и говорю: «Вот вам десятка моя, сбегай за водкой, чтобы Лехаим сделали за твоего мальчика».
В кармане у Семы трешка.
– Много брать тоже нехорошо, – усмехнулся Шмуэль и отсчитал рубль мелочью.
Юг накачал Москву теплом. Песах, рабойсим, Песах! На закрытых дверях бейт-кнессета объявление: «Мацы нет. Осталось 100 кг для столовой на седер. МЕРО».
Закатилось солнце, и пришел на Горку народ. Студенты бросили в центр круга портфели, обнявшись за плечи, пели-танцевали:
«Строим мы синагогу,
Строим мы синагогу,
Чтоб иди могли молиться Богу!
Ля-ля-ля-ля-ля!..»
А в другом кругу поют «Дайену», а там кричат Высоцкого. И почти все танцуют. Это пасхальный кадеш. Не всегда же делать урхац слезами.
– Идемте к Семе! – разнес ветер над Горкой.
Пляшут очки на носу Семы, взмах руки, счастливый вскрик.
Гурьбой пошли к Семену, потому что маца без седера, что скрипка без смычка, а седер без веселой компании тоже не седер. Ни одного не выкинешь.
– Даже если еврей последний гад?
– Даже если последний.
Гриша Розенштейн с васильковыми глазами, редкозубый взлохмаченный Илья Рубин, Боря Чернобыльский, Иосиф Бегун. Срывала голос крошечная Нудель – не дотянуться до Слепака. Он знаменит стал, когда сказал Моссовету: «Шелах – эт-ами!» Куда и зачем? Запоздалые вопросы. Евреи в дороге.
Семен жил у станции метро «Пролетарская» в коммуналке: ситцевая ширма, железная кровать, а под кроватью пейсеховка. Там и тут айсберги самиздата: «Архипелаг ГУЛАГ», стихи Бродского, «Евреи в СССР», Маймонид… Стены увешаны портретами Сахарова, Солженицына, но в центре портрет деда.
Зарубежных раввинов предупреждали: в СССР никогда, нигде, никуда, ни о чем. Но они пришли-таки на седер. Смелые ребята. На табуретки положили доски и раввинов усадили за стол.
– Мы принесли вам пасхальную новость: американцы вас будут выкупать! Не за горами ваша алия, – раввин Авраам Сутендорф торжественно поднял стакан пейсеховки.
– Шелах эт ами! – погрозил пальцем в потолок Слепак.
– Вот придет Машиах, – Розенштейн положил свою маленькую ручку на одинокое плечо Бегуна.
Народ все прибывал и прибывал.
– Посадите ребе из Нью-Йорка!
Какое посадить – тут уже негде стоять.
Тесно и душно. И Сема вдруг вспомнил, что под столом вентилятор. Он наклонился и включил его. Из под стола поднялся столб белой манки (спрятанный хамец), все стало как в снегу.
– А шо це? Манка?
– Хамец!
– Кто это сделал?
– Галя, сука, проститутка! – и Сема вздрогнул, с широко открытыми глазами. – Ша-Ша! Я сейчас включу пылесос!
На кухне Галя жарила котлеты.
Пылесос у Семы – то что надо. Проглотил ермолки реформистов, а у хасида – парик с бородой и шляпу, и ермолку – яйцеголовый американец.
И в этом шуме и гвалте вошел участковый милиционер.
– А что здесь происходит? Приготовьте документы. Кто хозяин?
Короче, седер начался. Первый вопрос: «Ма ништана галайла газе?»
И побелели все, как одно лицо.
– Я хозяин, – сказал Сема. – У нас такая пасха. Через неделю у вас тоже будет.
Сема взял со стола у яцеголового бутылку виски и увел участкового – это был ответ на первый вопрос «Агады».
Самогонный запах пейсеховки и хрена вдохновляли раввинов, но они не понимали по-русски, а за столом шлемазл Сема держал «Мегилат Эстер» да еще «вверх ногами». Парень в кепке раскачивался в углу, но вместо Агады держал «Биркат ha-мазон», Иосиф Бегун со Щаранским сидели рядом – им не привыкать, Липавский стоял за их спинами.
Кремень размахивал бутылкой водки, как гранатой.
– Даешь «Бидваро»!
– Мишка, убери водку, – взмолился богобоязненный Розенштейн.
– Она из пеньков.
– А если это ловушка КГБ? – прошептал Хью Грин.
– У КГБ все по Галахе, а это русские реформисты, – успокоил Авраам Сутендорф.
– Я буду жить в кибуце на берегу Средиземного моря, – пообщеал Борис Чернобыльский.
– Мы жили в таком кибуце, – сказал Давид Сутендорф. – Папаша наш завелся так, что все в Амстердаме продал, и мы переехали в Израиль. Но потом, в Израиле, уже завелись мы, и вернулись обратно в Амстердам.
– А я буду колесить по дорогам Израиля, я куплю «Мерседес», – китаевед Виталий Рубин держал стакан с пейсеховкой.
Илья Рубин хотел только лист бумаги и тишину в Израиле. Он был львиноголовый, этот главный редактор самиздата «Евреи в СССР».
– Вот я полечу к ребе в Нью-Йорк, – Розенштейн поднял кусок мацы, – и получу из его рук доллар!
Три вопроса по традиции задают на седер. Но первый: «Что вы здесь делаете?» – задал участковый.
– У нас репетиция, – ответил Липавский.
Второй пасхальный вопрос: «Когда поедем?» – поднял Щаранский.
– Когда повезут, – опустил Бегун.
Этот пасхальный седер вел сын малаховского габая – Веня Богомольный. Стоило ему сфотографироваться на фоне своей избы, и вся Америка, от Нью-Йорка до Сан-Франциско, послала гелт на ремонт.
– Разливай, Веня.
– А кто прочтет благословение?
– Ребе Хьюго! – синие глаза Слепака смеялись.
Вскоре после этого пасхального седера Липавский в газете «Известия» обвинит Щаранского в измене СССР. Толю Щаранского приговорят к расстрелу, заменят на пятнадцать лет лагерей. Иосифа Бегуна сошлют на десять лет на Колыму в Магаданский край. Володю Слепака отправят на пять лет в Сибирь. Гриша Розенштейн получит-таки доллар из рук ребе и в том же году умрет от инфаркта. Погибнет в автокатастрофе по дороге в Эйлат Виталий Рубин. Скоропостижно скончается Илья Рубин – на солнце Иерусалима, не дописав строку. Борис Чернобыльский недолго проживет в кибуце у моря, однажды волна унесет его и утопит.
