"Ты видел, чтобы "черные аисты? поднимались во вторую атаку, если в первый раз их положили?? Нет, не видел. Если мы их клали, то они отходили и начинали работать гранатометчики, минометчики и снайпера. И окучивали нас так, что до второй атаки и дело не доходило. Они умели воевать, и понапрасну своих людей не клали. И мы тоже своих людей понапрасну не клали, а запрашивали эвакуацию и к нам прилетали вертолеты огневой поддержки… А потом, вернувшись, мы и разбирались, кто из нас живой, а кто мертвый. Но все до единого здесь. И живые, и мертвые… Иначе, пойди и застрелись, лейтенант, в сортире, чтобы люди позора твоего не видели.
Капитан разведки… Это была моя работа. Только я был лейтенантом, но тоже знал язык. И у меня были свои "информаторы" и никто не спрашивал, откуда я их взял. Отряду нужна была информация, и я ее должен был предоставить, и нашему комбату было до лампочки, откуда и как я ее добыл.
Мои женщины не очень любят со мной спать. Говорят: ты кричишь и размахиваешь руками во сне. Не знаю, может быть, и так… Я не помню своих снов, я помню только ощущения от них наутро.
Двадцать лет я пытался забыть, и даже научился думать о той войне, как о несправедливой. "Я не участвую в войне, она участвует во мне" написал стихи Левитанский. "И отблеск Вечного огня дрожит на скулах у меня". Фильм разбудил меня. Я очень хотел забыть, но оказалось не так много надо, чтобы вспомнить. Друг прав, плохой фильм, нежизненный и не так шли наши колонны, и не были мы такими идиотами. Вот "учебка", камни в рюкзаке, "это залет, солдат" – это все правда. И Белоснежка – тоже правда, и "трава" на малый дембель тоже правда… Но Афган показан не правильно. Друг кричал в телефонную трубку и плевался – "из нас опять сделали идиотов". Может быть… Но другого фильма пока у нас нет.
У меня "Красное Знамя" и две "Красной Звезды".?. Юбилейные побрякушки не в счет… Я никогда не носил своих орденов… У моего друга "Знамя" и одна "Красная Звезда". И он тоже их не носит… Мы были не правы… Эти ордена надо носить, и пусть усрутся все "правозащитники" мира… Мы с другом не на парадном плацу их заработали.
Ее звали Надежда. Его звали Олег. Он был моим другом, она – его невестой. Я любил их обоих, они любили меня и звали в свидетели. Я был согласен, вот только она хотела сначала съездить домой и предупредить мать, что выходит замуж, но свадьба будет далеко, и матери не удастся там побывать. Олег согласился, что так будет правильно. Она улетела на тридцать дней. А кругом шла война…
Он должен был встречать ее на аэродроме, но погода была плохая, и вертолеты не прилетели. Нашу роту подняли по тревоге. Он сказал мне – "я поеду с тобой". Я ответил – "не дури, лучше дождись Надежду". Он сказал – "она не прилетит сегодня, видишь, что творится на перевалах? Вы вернетесь уже к вечеру, а новые вертолеты будут только завтра – я поеду с тобой". У меня было мало офицеров, я сказал ему – "ладно". Она прилетела на следующий день в обед. Наша бронегруппа только что вернулась с кандагарской дороги. В десантном отсеке моей машины лежал труп Олега. Его убили в упор, в сердце. Я успел лишь застрелить того, кто его убил – от этого никому не стало легче. Труп загрузили в тот самый вертолет, на котором Надежда вернулась обратно. Ее отпуск закончился – её никто не мог отпустить снова даже на несколько дней – они не успели пожениться и у неё не было штампа. Я не был виноват, но не мог смотреть ей в глаза. Она не плакала, просто потухла лицом. Мне хотелось хотя бы подарить ей цветы. Их не было в нашей округе.
Однажды в горах я увидел целое поле эдельвейсов. Я полез за ними – меня обстреляли. Я успел сорвать только один. Я завернул его в мокрый платок и спрятал в рюкзак. Там лежали гранаты. На следующий день я принес ей платок, в котором был спрятан эдельвейс. Она раскрыла его, оттуда посыпалась труха. Гранаты истерли цветок в мокрую пыль. Тогда она впервые заплакала. Я не знал, что сказать ей. Эдельвейсы быстро сошли, я не успел добыть для нее нового.
В день сороковин я был в засаде. Когда вернулся, она сказала – "приходи, будем поминать". Я спросил – "а почему вчера не отметили". Она сказала – "тебя ждали". Вечером, когда все начали расходиться, она взяла меня за руку и сказала – "останься". Я остался. Через неделю Комбат сказал – "проведи к ней телефон". Я сделал удивленные глаза. Комбат похлопал меня по плечу и сказал -? я тоже знаю, где ты ночуешь, но война на этом не закончилась – проведи тревожную связь?. К вечеру в ее домике установили полевой аппарат. Она стала моей ППЖ (походно-полевая жена). Нас никто не осудил. Она никогда не выходила меня встречать, но я видел после посадки, как колышется занавеска в нашем домике. Она считала садящиеся вертолеты. Однажды мой вертолет припозднился. Когда мы сели, она была на посадочной полосе. Я выругал ее. Той ночью меня рвало прямо в постели. Она не дала мне убрать за собой, а сделала это сама. Мне было стыдно, но я не мог ничего с собой поделать.
Утром я задержался. Случайно заглянул под кровать – там лежала радиостанция. Я проверил установку частоты – это была моя вчерашняя частота. Я понял, почему она встречала нас на площадке – она знала мой позывной и слышала мои переговоры. В тот день я понял, что люблю ее. Мы никогда не говорили о том, что будет дальше. У меня была жена и недавно родилась дочь. Она не заговаривала на эту тему. Однажды, я было начал этот разговор, но она оборвала его, сказав – "сперва останься живым…" Мы должны были вернуться в Союз одновременно в ноябре. В ночь на 23 октября в трех шагах впереди меня рванула противопехотная заградительная мина. До замены оставалось только 7 дней.
Один из осколков засел прямо в коленном суставе. Она сказала мне ночью, сидя рядом в палате – "если ты не сможешь ходить, я заберу тебя с собой в Сибирь. Приготовься, ты станешь сибиряком". Я усмехнулся – "а если я все-таки встану"? Она ответила – "тогда я не буду ждать, пока ты выйдешь из госпиталя. Я уеду одна". "Почему"? – спросил я. Она сказала – "ты не сможешь жить с женой, если станешь инвалидом. Она будет чувствовать себя жертвой, и доведет тебя своей жертвенностью до родимчика. Я тебя знаю лучше, чем она, хоть и у нее есть от тебя ребенок". Я спросил – "а для тебя разве это не жертва"? Она покачала головой и сказала – "нет, для меня это не жертва, для меня это шанс".
Через две недели я осторожно распрямил ногу, сустав сработал. На следующий день она улетела. За две бутылки водки медики вывезли меня на аэродром проводить ее. Я сидел на носилках и смотрел, как Ил-76 набирает высоту. Он поднимался кругами круто на крыло и отстреливал в небо тепловые противоракеты – с правого борта, с левого борта, с правого, с левого… День был ясный и падающие с бортов "отстрелы" были похожи на маленькие солнышки, постепенно тающие в воздухе. Я боялся, что самолет собьют. Его не сбили…
