В таких, приблизительно, словах, но с еще большей силой и страстностью, с тем исключительным подъемом, который чувствовался во всех его замечательных писаниях и речах, говорил он мне об источниках его столь смелой и оригинальной философии, беспошадно разметавшей основные идеи лучших представителей современной мысли…
Я никогда не забуду моей первой личной встречи с Гуссерлем, как никогда из памяти моей не изгладится впечатление, произведенное на меня чтением его сочинений на двадцать лет раньше: встреча с великими представителями человеческого духа оставляет в нашей душе неизгладимые следы.
Это я ему откровенно и сказал: «Вы правы, конечно, со всей энергией, которую я мог в себе найти, я обрушился на ваши идеи… Резкость моих нападок не только не ослабляет, но, наоборот, подчеркивает огромное значение того, что вы сделали для философии. Чтоб бороться с вами, нужно напрячь все душевные силы, — а всякое напряжение предполагает страсть и связанную со страстью резкость. Предо мной стала страшная дилемма: либо принять все, что вы говорите, и не только то, что вы уже высказали, но и все выводы, к которым обязывает философия, либо восстать против вас. (Памяти великого философа, стр.301–304).
О своей встрече с Шестовым в Амстердаме Гуссерль упоминает в письме к Роману Ингардену:
In Holland fanden wir es herrlich u. waren gerne langer geblieben. Unter meinen dortigen Horern war der Russe Schestow (der Hering u. mich so geistreich angegriffen hatte im philos. Anzeiger), der mir viel Vergnugen machte in seiner impulsiven Art u. seinem disput. Eifer. Er beredete mich zu vorlaufiger Zusage fur eventuelle Vortrage in Paris (er diente den Parisern als Fuhler), und vor einigen Wochen kam in der That von der Sorbonne eine in s e h r freundl. undin echt franzos. Liebenswurdigkeit abgefaflte offic. Aufforderung. Des Naheren ging die Einladung aus vom Institut germanique und d. Societe philosophique. (AnIngarden, 13.07.1928).[3]
О той же встрече пишет Фондан:
Когда Шестов встретился с Гуссерлем в Амстердаме, они проговорили целую ночь. А наутро беседа возобновилась с еще большим оживлением. Жена Гуссерля говорила: онн неразлучны, как двое влюбленных. (Фондан, стр.94).
Из Амстердама Шестов поехал 29 апреля во Франкфурт повидаться с Мартином Бубером (MartinBuber, 1878–1965). Во Франкфурте 30 апреля была устроена встреча с Бубером и его товарищами. Здесь Шестов, вероятно, впервые услышал о Киркегарде. Он рассказал Фондану:
Когда я приехал во Франкфурт, там все говорили о Киркегарде. Избежать этого было невозможно. Я вынужден был признаться, что не знаю его, его имя совершенно неизвестно в России. И добавил: «Даже Бердяев, который читал все, его не знает». (Фондан, стр.114).
Один вечер он провел с Максом Шелером (MaxScheler). Об этой встрече он тоже рассказал Фондану:
Это был очаровательный человек. Впервые я с ним встретился в Понтиньи [4]. Тогда я только что прочел — узнав из одной немецкой газеты — его «О вечном в человеке»**. Гуссерлианец-католик, это казалось странным, и я ему об этом сказал. «Это уже в прошлом», — ответил Шелер. Он уже не был католиком. Я видел его в Париже [5], потом во Франкфурте… Он был в обществе нескольких профессоров н хотел угостить нас хорошим ужином. Долго выбирал ресторан, и, наконец, повел нас в ресторан под названием Фальстаф. Ужнн был чрезвычайно обильный. Я ограничился всего двумя блюдами, а остальные съели все. Шелер тоже, хотя и должен был придерживаться строгого режима по болезни сердца. Но в этот момент он забыл, что он философ, и ел, как поэт. Через две недели он умер [19.05.1928]. Он был учеником Гуссерля, но Гуссерль его не очень любил. По мнению Гуссерля, его манера мыслить, писать была недостаточно «строга», недостаточно серьезна. Между прочим, он так и не понял Гуссерля. Когда я ему говорил о том, что тревожило Гуссерля, он не допускал и мысли о том, что Гуссерля могло что-либо тревожить. К чему беспокойство. Он не понимал, что Гуссерль обратился к корням вещей от отчаяния — его самого корни вещей не интересовали. Однако очень талантливый человек, тонкий наблюдатель. Но он не понимал. Гуссерль, тот понимал, н мои вопросы он тоже понял, хотя не был ни верующим, ни католиком. (Фондан, стр.110).
2 мая Шестов поехал из Франкфурта в Берлин, где гостил, как и в предыдущие годы, у Эйтингона.
В то время, когда Шестов был во Франкфурте, Бубер взял у него для журнала «Креатур», в редакции которого он состоял, статью «Сыновья и пасынки времени. Исторический жребий Спинозы», которая появилась в «Совеменных Записках» (№ 25, 1925) и была переведена Руо- фом на немецкий. Вернувшись к себе в Геппенгейм (Нерреп- heim— городок недалеко от Франкфурта), Бубер прочел статью Шестова и послал ее в журнал «Креатур», где она и появилась той же осенью (1928 г.), под заглавием «KinderundStiefkinderderZeit». Эпиграфом к статье о Спинозе Шестов взял текст из Исайи:
Et audivi vocem Domini dicentis: Quern mittam? Et quis ibit nobis? Et dixi: Ecce ego, mitte me. Et dixit: Vade et dices populo huic: Audite audientes et nolite intelligere, et videte visionem et rolite cognoscere. Excaeca cor populi hujus et aures ejus aggrava; et oculos ejus claude; ne forte vedeat oculis suis et corde, suo intelligat, et convertatur et sanem eum [6]. (Isaie, VI, 8, 9, 10).
Об этом тексте Шестов пишет: «Бог послал своего пророка, чтоб он ослепил и связал людей, и чтоб связанные и слепые считали себя свободными и зрячими. Зачем так нужно было? Исайя объясняет: чтобы они обратились и исцелились. Знал ли это Спиноза, знаем ли мы, читающие Исайю и Спинозу?»
В сохранившейся переписке Бубера с Шестовым три письма посвящены толкованию этого текста. Из Геппенгейма Бубер пишет Шестову в Берлин:
ErlaubenSiemirSiedaraufaufmerksamzumachendassSiedieBibelstelle, dieSiealsMottoliberIhrenAufsatzgestellthaben, nichtrichtiginterpretieren. Sie sagen gegen Schluss: "Wozu war das notwendig? Jesaja erklart es: Damit sie umkehren und geheilt werden". Aber das ist es nicht
was Jesaja erklart; der Sinn seiner Worte ist noch viel schmerz- licher, noch viel grausamer. Er sagt: ne forte videat… et audiat… et convertatur. Also: der Prophet soil das Herz des Volkes "verblenden" (Vulgata) oder "verstocken" (Luther) oder vielmehr "verfetten" (das ist der Sinn des hebraischen Wortes), damit es nicht umkehre und Gott nicht durch eine Umkehr des Volkes veranlasst — sozusagen: genotigt — werde es zu heilen. Das ist die furchtbare Bedeutung dieser Botschaft: das Volk soil nicht umkehren, es soli in die Feme gehen mussen, ja "ausgebrannt" werden, und nur fur einen Wurzel- stamm bleibt eine scheue, unbestimmte Hoffnung — jener Satz vom "heiligen Samen", der in den meisten Septuaginta — (…?) fehlt! Ich habe ein paar Stellen der Ubersetzung verbessert und schicke das Manuscript noch heute an die Druckerei. Das Original lege ich diesem Brief bei. (2.05.1928).[7]
Шестов ему отвечает:
Meinen herzlichen Dank fur Ihr freundliches Schreiben und das prachtvolle Exemplar der Bibel [8], die ich heute von Ihrem Verleger bekommen habe. Was die Uebersetzung aus Isaia anbetrifft, so glaube ich, dass Sie volkommen Recht haben. Ich war selbst im Zweifel, wie mann eigentlich diese Stelle uebersetzen soli — doch schien es mir, dass auch, wenn man meine Interpretierung annehme — dass ware auch genug schwer (oder wie Sie es sagen "Furchtbar") und rathselhaft fur die menschliche Vernunft und ich habe mich entschlossen, damit mich zu begniigen. Eine mildere Interpretierung andert doch nicht meine Auffasung von Spinoza's Schiksal — so dass man alles bei altem lassen kann. (5.05.1928)[9].
В скором времени Шестов получил корректуру статьи. По прочтении ее он все же решает внести в статью некоторые поправки. Он пишет Буберу:
GleichzeitigsendeichIhnendieKorrekturdieichdurchgesehenhabe. Ich habe iiberall "et convertatur et sanem eum" gestrichen, da eigentlich der Aufsatz davon nur wenig spricht und so entbehre /…?/eine zweifelhafte Interpretation. (18.05.1928)[10].
