- Я полагаю, что в данном случае дело объясняется так же просто. Мы малость опустились вниз, и нам кажется, что дым сместился вправо.
И сразу же почти вплотную под носом поднялся огромный водяной столб. Разрывом встряхнуло весь корабль, и осколки снаряда, скрежеща, пронеслись над головой.
- Что теперь нам кажется? - спокойно спросил Ярошенко, но Бахметьев не ответил. На его бушлате и брюках тлели искры рассыпавшейся махорки, и он старательно отряхивался. Когда он выпрямился, лицо его было совершенно красным.
- Товарищ командир! - закричал сигнальщик Пушков. - Второй дым!
Действительно, левее первой колонны дыма поднималась вторая - поменьше. Неужели у противника все-таки оказались боевые суда, да еще с такой здоровой артиллерией?
- Я ошибся, - твердо сказал Бахметьев и в упор взглянул на комиссара. Это корабли. Сильно вооруженные корабли.
- Бывает, - с тем же равнодушным лицом ответил Ярошенко. - А что дальше?
Но Бахметьев уже перегнулся через поручень.
- Артиллерист! - закричал он, - Наводка по правому дыму, прицел пятьдесят... Залп!
От выстрела мостик снова заходил ходуном, а наверху загудел ответный снаряд. Второй всплеск поднялся далеко за кормой.
- Пристреливается, - сказал Бахметьев.
Теперь все изменилось. Теперь, конечно, ощущалась сухость во рту, и пришлось крепко сжать кулаки, но сильнее всего было чувство ответственности за корабль. Что-то нужно было предпринять, но что именно?
Стрелявшие из-под правого берега "Уборевич" и "Робеспьер" начали разворачиваться. Вероятно, они собирались уйти вверх. Может, тоже отступить? А может, сперва выяснить, в чем дело?
Третий снаряд снова лег перелетом, но уже более близким. Во всяком случае, следовало срочно менять место.
- Комиссар, спустимся малость вниз. Может, из-за косы его увидим и пощупаем.
- Дело, - согласился Ярошенко.
- Стоп машина!.. Полный вперед!.. - И резким громом ударила носовая пушка.
Медленно плыли навстречу затопленные разливом прибрежные кусты, ветер бил в лицо мелкой дождевой пылью, гулко шлепали по воде широкие колеса, и каждый их удар отдавался в сердце. Теперь, конечно, никакого равнодушия не оставалось, теперь было полное напряжение всех сил.
- Дурак! - неожиданно для себя сказал Бахметьев, но на вопросительный взгляд Ярошенки не ответил.
Отвечать ему было неудобно, потому что дураком он обозвал самого командующего Ивана Шадринского. Более бестолковую подготовку операции трудно было себе представить. Канонерские лодки даже не получили указаний на случай встречи с кораблями противника.
- Товарищ командир, сигнал на "Уборевиче"! На канонерской лодке "Уборевич" находился начальник дивизиона Малиничев - такая же шляпа, как Иван.
- Какой сигнал?
Сигнальщик Пушков провел пальцем по столбцам сигнального свода, выпрямился и бросился к борту. Опершись о поручень, долго в бинокль рассматривал закопченные флаги на мачте "Уборевича". Потом повернулся Лицом к командиру и развел руками:
- Рыбий клей. Так по книге выходит,
- Благодарю, - ответил Бахметьев. - Поднять "Ясно вижу" до половины.
По такому ответу на "Уборевиче" должны были догадаться, что флаги перевраны, и вместо них поднять что-нибудь более вразумительное. Однако, спустив свой сигнал, начальник дивизиона нового не поднял.
- Рыбий клей! - пробормотал Бахметьев. - Очень интересно! - и передернул плечами.
Значит, решение нужно было принимать самостоятельно. Снаряды противника все время ложились дальними перелетами. Очевидно, никто его огня не корректировал. Смело можно было идти вперед.
Лес на берегу уже кончился. У самой воды стояла низкая избушка, и перед ней сушились рыбачьи сети. Неужели даже в такие времена люди ловили рыбу?
Дальше шла совершенно пустая песчаная коса, а за ней постепенно открывался широкий плес с островом посредине.
- Сейчас увидим. - И Бахметьев поднял бинокль, Только взглянул - и сразу же отпрянул: - Право на борт!.. Два монитора. Вы не знаете, что такое мониторы, так я вам объясню. Это настоящие боевые корабли с броней и тяжелой артиллерией.
- Откуда? - удивился Ярошенко.
- Из Англии, конечно. А наш штаб даже не подозревал. Артиллерист! Четыре меньше! Управляйте огнем, пожалуйста!
Поворот уже был закончен, и залп обеих пушек слился с резким звуком разрыва. Саженях в тридцати от борта вода взлетела высоким стеклянным столбом и вторым чуть подальше.
- Теперь пойдем домой. - Бахметьев рукой отер лицо, а потом руку вытер о бушлат. - А дома поговорим с начальством.
2
Пол стучал дробным стуком колес, скрипели деревянные стенки вагона, и было совсем темно. Только красный отсвет от печки ложился на высокие сапоги военного моряка Семена Плетнева.
- Паровозы здесь ходят на дровах,- сказал глухой голос в дальнем углу.
- Конечно, - согласился кто-то из сидевших на нижних нарах, и снова наступила тишина. Только откуда-то сверху доносился раскатистый храп, и ему вторил гудевший в печке огонь.
- Паровозы ходят на дровах, - повторил первый голос. - И мы тоже топим печку дровами. - Подумал и добавил: - Однако наш вагон идет последним, так что беды здесь нет.
Этот голос принадлежал, по-видимому, артиллерийскому содержателю Машицкому, высокому и степенному моряку из старых сверхсрочников.
Нужно было бы узнать, почему его беспокоили дрова, но спрашивать Плетневу не хотелось. Голова его гудела, как раскаленная печь, и во всем теле разлилась непобедимая слабость.
- Паровозы... - еще раз пробормотал Машицкий.
- Ну, ходят на дровах, - перебил его чей-то молодой голос. - Уже знаем. А какая от этого беда?
- Искры.
Где-то вплотную к вагону прошумели невидимые деревья. Поезд пошел под уклон и начал набирать скорость. Искры золотой струей летели в черном прямоугольнике окна.
- Одного бездымного пороха в картузах мы везем сорок шесть тонн, - сказал Машицкий.
Конечно, от искры мог загореться какой-нибудь вагон с порохом, а ветром раздуло бы пожар в два счета. Впрочем, об этом нужно было думать раньше. Теперь до очередной остановки делать все равно было нечего. Усилием воли Плетнев заставил себя встать.
- Будем жарить блины. Мука у меня есть.
Он поступил мудро. Никогда не существовало блюда привлекательнее блинов тысяча девятьсот девятнадцатого года. Их жарили на чем угодно: на черном сурепном масле, на техническом бараньем жиру и даже на касторке, но они неизменно получались горячими и поразительно вкусными и поедались с истинным увлечением. Они весело шипели на сковородке и своим шипением отодвигали на задний план все прочие события, в том числе и самые тревожные.
Гулко прогремел железный мост, и вагон закачался на повороте. Плетнев голой рукой схватил сковородку, но ожога почти не почувствовал. Только стало еще темнее в глазах и пришлось снова сесть на деревянный чурбан.
