Осторожно петляют среди развалины запуганные люди, точно одинокие тени. Они жмутся к стенам, чтобы не увидел их на длинной опустевшей улице эсэсовец, и пугливо перебегают 10 - 15 метров открытого пространства от ворот до ворот. Иногда у самого порога их настигает немецкая пуля. Бывает, шальная пуля опаздывает, но чаще она попадает в цель, и на улице остается распластавшееся в луже крови тело.
Даже в два утренних и два вечерних часа, когда разрешено выходить из дому, хождение по улицам сопряжено с опасностью. Шум проезжающей машины наводит на людей ужас. Каждое дуновение ветра, от которого лязгает жесть на крышах, заставляет десятки людей бежать, потому, что им кажется, что их преследуют. Упавших топчут, на слабых не обращают внимания.
Кто сильнее - тот убегает, оставляя немощных на произвол судьбы.
Страх и ужас властвуют не только на улицах, но и в домах. Немецкие пули достают и через окна. В каждый еврейский дом может ворваться любой немецкий садист, которому захотелось повеселиться: нагнать страху, избить или задушить еврея. Чувство беззащитности мучило евреев, без различия возраста и пола, 24 часа в сутки.
Темные, беспокойные ночи тянулись бесконечно. Лежа без сна, люди вздрагивали от каждого скрипа солдатского сапога. После кошмарной ночи наступало серое утро, которое приносило с собой лишь страх перед приближающимся днем.
Но страшный террор не был случайным и хаотичным. Евреев, которых каждое утро выводили бригадами на работу под сильным конвоем немцев и евреев-полицаев, тоже подвергали систематическим мучениям; ведь не их работа нужна была немцам. Опасность подстерегала всюду; тот, кто не погиб на работе, мог провиниться, пытаясь пронести в гетто деньги или продукты. Если кому-то удавалось спастись от побоев за то, что не снял шапку перед проходящим немцем, то его могла настигнуть случайная пуля. Вечером в гетто всегда возвращалось меньше людей, чем выходило на работу.
Тысячи евреев заполняли каждое утро площадь перед зданием юденрата. Здесь они строились в колонны перед выходом на работу. На них сыпались удары за несвоевременное или неточное выполнение команды, за выход из строя.
Вдоль улиц Заменгоф и Генша тянулись утром и вечером колонны рабов: мужчин, женщин, подростков; видно было, как они сломлены и забиты. С белыми повязками на рукаве и рабочим номером на груди, шли они с навязанной песней, хотя сердце сжималось предчувствием, что не дожить им до следующего дня, и со слабой, теплящейся еще где-то искрой надежды на то, что все-таки останутся жить, так как принадлежат к категории "полезных евреев".
Так текли дни: между невозможностью жить и страхом умереть. Каждый день приносил с собой часы и минуты наибольшего напряжения. Но ангел смерти шутил с людьми злую шутку и не приходил, когда отчаяние приводило к полному равнодушию. Именно тогда, когда человеку было все равно: пусть смерть, но как можно скорее - напряжение спадало и вновь появлялась жажда жизни с новыми иллюзиями.
Кажется, не найдены еще слова для точного определения душевного состояния евреев в гетто после первой акции. Это было скопище людей, в массе своей потерявших человеческие чувства. Они не только притерпелись к страданиям и не содрогались, ступая по валявшимся на мостовой человеческим телам, но во взгляде живого человека другой живой читал само собой разумеющееся: "Идем на мыло". Это же чувство никчемности и бессилия выражалось и в цинических остротах, и в юморе висельников. Если человек заболевал, ему, конечно, сочувствовали, его жалели, но в то же время завидовали: он мог умереть естественной, человеческой смертью, избежать Треблинки.
Среди пятидесяти тысяч евреев варшавского гетто не было ни одной целой семьи, и уже почти не встречались обычные семейные чувства, нормальные отношения к жене и детям, привязанность к дому, к вещам. Никто не следил за собой, не обращал внимания на одежду, не думал о вещах. Вещи потеряли всякую цену. Все материальные и духовные ценности, которым раньше придавали такое значение, теперь были втоптаны в грязь. Все святое осквернялось. Господствовали цинизм и скепсис. Минуты забвения у многих были минутами самого большого опустошения и деморализации, циничных насмешек над собственной слабостью. Это был смех потерявших надежду, знающих, что каждая минута приближает их к смерти.
Духовной жизни у большинства просто не было. Все чувства были сосредоточены на поддержании физического существования. Заботились лишь о том, чтобы прожить день. О большем не думали. Прожить честным путем нельзя было. И в борьбе за существование все средства были хороши. Моральное падение с каждым днем становилось глубже.
Мы были полностью изолированы от внешнего мира.
До первой немецкой акции в нас еще жило сознание, что где-то рядом, по другую сторону немецкой стены существует настоящая жизнь, но после июля 1942 г. это сознание покинуло нас, ибо гетто граничило с пустынной, вымершей, "ничейной полосой". Мы были герметически закрыты, и это давило нас, мешало дышать.
Гетто, в котором царил лагерный режим, было разделено на несколько маленьких гетто. Все предприятия и мастерские, с тысячами работавших в них евреев, были обнесены стеной с вышками для охранников. Эти маленькие гетто были полностью изолированы одно от другого. Условия жизни в них были хуже, чем в тюрьме.
Халуцианские группы Дрор ("Свобода") на улице Заменгоф, 58 и Мила, 34, и Гашомер Гацаир ("Молодой страж"), на улице Мила, 61, тоже состояли из евреев гетто, над которыми, как и над другими, нависла смертельная опасность. И они чувствовали дыхание приближающейся смерти, но не оставались пассивными, а готовились достойно встретить ее. У членов этих халуцианских групп, которые и теперь продолжали коллективный образ жизни, духовное и моральное состояние было значительно лучше, чем у всех других. Здесь еще бился пульс общественной жизни. Здесь жили проблемами народа и коллектива. В эти черные дни пионеры-халуцы (Авангардная сионистская молодежь) еще собирались и читали книги. Иногда вполголоса пели песни на идиш и иврите. У них не было того чувства одиночества, которое угнетало других евреев.
Каждый видел, что он идет навстречу судьбе вместе с товарищами, с которыми связан тысячами нитей, и это помогало. Но главной силой, сплачивавшей нас всех, была идея - встретиться лицом к лицу с врагом с оружием в руках. Мы стремились поднять дух подавленной еврейской массы, пробудить в ней желание защитить свою честь и достоинство.
Готовясь встретить бурю организованно, наши товарищи не заботились о спасении своих жизней. Каждый из них считал себя частью коллектива, главной целью которого было использовать оставшиеся дни жизни для подготовки к активной борьбе. Готовность к бою и нежелание умереть позорной смертью поддерживали дух наших товарищей. Мы чувствовали себя свободными и несломленными, поборовшими апатию и беспомощность.
