подгоревшая овсянка лучше ведь, чем ничего.
В зависимости от возраста и успехов воспитанницы, как это заведено в церковно-приходской школе, неважно – русской или английской, делятся на классы. Одни – продвинутые – изучают историю, другие в это же время – грамматику, третьи – арифметику. Шитьем занимаются все, вне зависимости от возраста и способностей. Шарлотта, к слову, хотя ей не было и восьми, когда отец привез ее в Коэн-Бридж, при первом же испытании неплохо себя зарекомендовала, что следует из отзыва при зачислении:
«Читает сносно; пишет недурно; умеет считать и пристойно шьет. О грамматике, географии, истории представление имеет весьма отдаленное».
Что в семь с половиной лет простительно. С такими результатами ее сразу же определили в класс, где готовят гувернанток, что вполне соответствовало планам Патрика Бронте, хотя за это с него взималась дополнительная плата.
После утренних занятий и второго завтрака (хлеб с сыром, компенсация за подгоревшую овсянку), по команде «В сад!» девочки, надев шляпки из грубой соломки, строем выходят в монастырский сад за высокой оградой, где парами молча прогуливаются в течение часа – чем не заключенные в тюрьме? Обед подается в двух огромных жестяных чанах, над которыми клубится пар «благоухающий прогоркшим жиром» [21]. В чанах «месиво из проросшего картофеля и кусков мяса ржавого цвета». На ужин полагается овсяная лепешка и кружка воды (из одной кружки пьют несколько человек). Или – пол-ломтя черного хлеба и полкружки кофе. Спят воспитанницы по двое (а то и по трое) в одной кровати на сырых простынях; здоровые – вместе с больными, заразиться тифозной горячкой ничего не стоит. Как не вспомнить Диккенса и его достопамятные работные дома.
По воскресеньям воспитанниц ведут в церковь, в двух милях от школы. От долгой, быстрой ходьбы ноги стираются в кровь, распухают, немеют, зудят. Из-за мокрых ног и легкой одежды девочки постоянно простужаются, простуда нередко переходит в воспаление легких; чахотка – дежурная болезнь приютских школ, эта, привилегированная, – не исключение.
После церкви воскресным вечером повторение церковных догматов, затем следует длинная проповедь наставницы, многие воспитанницы от усталости засыпают и падают со стульев, их поднимают и выволакивают на середину классной, где они в наказание стоят до конца проповеди.
Наказание это не единственное и не самое тяжкое. Если, к примеру ученица ставит в прописях кляксу, то на обед ей полагается только хлеб с водой, или же ее вообще оставляют без обеда. И вешают на руку повязку с надписью «Неряха». Или же, что еще унизительнее, наклеивают на лоб картонку с такой же надписью. Если провинность более серьезная, провинившуюся ставят к «позорному столбу»: она не один час стоит на стуле посреди классной комнаты, на груди у нее дощечка со словами: «Обвиняется во лжи», или «Вела себя непотребно», или «У меня всегда грязные ногти». Бывает, сверхсознательная ученица, точно гоголевская унтерофицерская вдова, сама себя наказывает: выходит из класса, возвращается с пучком прутьев, протягивает его с почтительным реверансом наставнице, снимает передник, и наставница хлещет ее прутьями по голой шее.
Шарлотта, в отличие от Джейн Эйр, наказаниям не подвергалась, и хотя школу она, как и ее героиня, не любила, хотя ехала туда с тяжелым сердцем, но выделялась прекрасной успеваемостью и, опять же, в отличие от Джейн Эйр, – безупречным поведением. Была, как впоследствии и ее младшая сестра Эмили, «малышка Эм», всеобщей любимицей. Мисс Эндрюс, с которой Шарлотта Бронте напишет благородную и сердобольную – не чета другим наставницам – мисс Темпл, отдавала ей должное:
«…очень яркая, умная и веселая маленькая девочка, всеобщая любимица. Сколько помню, за ней не водилось постыдных поступков, в Коуэн-Бридже ее не наказывали ни разу».
Наоборот, хвалили и награждали «ценными подарками», которые, впрочем, особой радости не доставляли. На обложке подарочного издания «Гимны для незрелых умов» („Hymns for Infant Minds“) маленькая девочка проливает горькие слезы на могиле матери. Под иллюстрацией слова: «Ах, если б только вернулась она в этот мир – я бы ни за что ее больше не огорчала!» Шарлотта и ее сестры тоже, должно быть, давали три года назад подобный зарок.
В «Джейн Эйр» списаны с натуры не только школьные порядки, но и обитатели «Школы для дочерей священнослужителей». Прототипом казначея и попечителя Ловуда мистера Броклхерста, «длинного, узкого, несгибаемого джентльмена, застегнутого на все пуговицы своего черного сюртука», стал знакомый Патрика Бронте, приходской священник Карус Уилсон. Черствый, спесивый и мелочный Броклхерст, который тщится «умерщвлять в этих девочках вожделения плоти… научить их украшать себя стыдливостью и смирением», – злая насмешка над кальвинистом Уилсоном, попечителем школы, автором поучительных историй для детей; истории эти штудировались в Коэн-Бридже наравне со Священным Писанием. Вот начало одной такой истории, сегодня она читается как пародия:
«Посмотри на этого дурного ребенка. Девочке плохо. Ей все не нравится. Ах, какой же у нее недовольный вид! И ах, какую грустную историю о ней должен я тебе рассказать. Она пребывала в такой ярости, что Господь за это на нее разгневался и поразил ее. Она упала и умерла. И не успела помолиться. Не успела возвать к Всевышнему, дабы Он спас ее бедную душу. Этот мир она покинула во грехе. И как ты считаешь, где она сейчас? Лучше об этом не думать. Но мы ведь знаем, что плохие девочки, когда умирают, попадают в ад точно так же, как плохие взрослые. Не думаю, что гнев этой бедной девочки остыл, хотя она и в преисподней. Ее ненависть направлена на себя. Ей ненавистны те дурные поступки, что она совершила здесь, на земле.
Дитя мое, остерегайся таких грехов. Молись, будь кроткой и покорной в душе, как твой дорогой Господь и Спаситель».
А подруга (и антипод) мятежной Джейн, покорная и стойкая Хелен Бернс, которая терпеливо сносит обиды и наветы, ибо «судьба назначила ей терпеть», списана со старшей сестры Шарлотты Марии.
«В Хелен Бернс нет ровным счетом ничего придуманного, – напишет Шарлотта спустя четверть века своему близкому другу, критику Уильяму Смиту Уильямсу. – Я ничего не преувеличила… а потому ничего, кроме улыбки, не вызывает у меня та самодовольная категоричность, с какой один из журналов утверждает, будто Хелен Бернс – образ прекрасный, но уж очень далекий от жизни».
Хелен и Марию Бронте роднят не только покорность судьбе и в то же время несгибаемый нрав, но и печальный конец: как и Хелен в романе, одиннадцатилетняя Мария, – а следом за ней, спустя всего месяц, и вторая старшая сестра Шарлотты Элизабет, – умирают от скоротечной чахотки. Как сказал Джейн Эйр, прожившей в Ловуде восемь лет, Рочестер:
«Видимо, вы крепко держитесь за жизнь. Мне
