Из вышеприведённых документов видно, что Клюев сидел отнюдь не за «чтение революционной литературы», а что касается «Капитала» — бесспорно, Николай его читал, но источником его революционных устремлений явно была не эта «библия марксизма». Из «многих стихотворений революционного содержания» до нас дошло меньше десятка, и почти все они были опубликованы в сборниках «Прибой», «Волны» и в журнале «Родная нива». И уже не определишь, сколько из стихотворений, написанных к тому времени, было собственно «революционных».
«Апостольская речь» была опубликована 13 августа 1906 года в петрозаводском еженедельнике «Олонецкий край», правда, выступавший не назван по имени, но все, пишущие о Клюеве, сходятся на том, что в заметке «Митинг на кургане» воспроизведена именно речь молодого поэта, а в преамбуле к этой речи ощутимы следы клюевского пера.
«Высок курган, вершина его осенена крестом — символом смерти Учителя униженных и оскорблённых. Чудный вид раскидывается перед многочисленной толпой участников митинга. В солнечном свете нежится чудная ширь, — в глубокой синей дали виднеются заонежские острова, белеет Климецкий монастырь. В другой стороне видна река Шуя, видны озёра, текущиеся цепью меж высоких лесных холмов. Чудная картина, не оторвал бы глаз от неё.
У креста, на груде камней, несколько возвышаясь над толпой, стоит человек, и речь его далека от этих красот природы. Все ему жадно внимают:
— Товарищи! Мы рабы, мы угнетены, за нас никто, против нас все; прежде всего наше правительство — приказчик капитализма! Объединяйтесь! Лишь в единении сила.
Дорогие товарищи, братья! Я шесть месяцев просидел в тюрьме только за то, что сказал крестьянам, что есть лучшая жизнь на земле, что есть средства бороться с тиранией! Дорогие товарищи-братья! В Олонецкой губернии жили сотни страдальцев за ваше лучшее будущее. Эти страдальцы заброшены в глушь деревень на голодную смерть. Помогите этим мученикам народного дела, не дайте им погибнуть, не дайте им пасть жертвой насилия!
Товарищи! Сперва разогнали Думу, теперь начинают убивать депутатов Думы. Наёмный убийца не пощадил одного из первых сынов России, Михаила Яковлевича Герценштейна. Так мстит умирающий тиран народу, так мстят тираны борцам за народное дело. Позор палачам, ненависть угнетателям, месть убийцам! Товарищи, ещё долго, может быть, будут нас расстреливать и вешать, долго ещё потому, что ещё не все угнетённые, не все рабочие и крестьяне понимают, что в единении сила. Много ещё среди нас отсталых, робких, не разорвавших ещё связей со старыми суевериями. Товарищи! Объединяйтесь сами, зовите за собой других, объясняйте всем, что народ ограблен, ограблен только потому, что ещё не все реки и ручейки освободительного движения слились в один могучий поток!..»
Эта речь больше похожа на выступление записного пропагандиста тех времён, мало того что совершенно лишённое индивидуальных красок, но ещё и обнаруживающее явное непонимание сути происходящего. Под «старыми суевериями» оратор мог понимать привычные упования «рабочих и крестьян» на «доброго царя»… Что же касается «одного из первых сынов России, Михаила Яковлевича Герценштейна», то этот депутат Государственной думы от кадетской партии поплатился жизнью за выступление, в котором погромы помещичьих усадеб восторженно назвал «иллюминациями»… Убийство организовал петербургский градоначальник В. М. фон дер Лауниц, убитый, в свою очередь, 21 декабря 1906 года, знавший не понаслышке об этих погромах (до своего последнего назначения он был тамбовским губернатором). Самому Герценштейну не было ни малейшего дела до крестьянских чаяний — но было «большое» дело до уничтожения исторической и культурной России, как совершенно справедливо отметил в своих воспоминаниях В. В. Шульгин.
В «Письме политическим ссыльным» Клюев указал для возможной связи один адрес «кружка социалистов-революционеров», много значащий для него не только в плане «явочной квартиры»: «Петербург, — Васильевский остров, Большой проспект, дом № 27, кв. 4, Марии Михайловне Добролюбовой. Сюда можно обращаться и за денежной помощью, только я думаю, и этот кружок арестован, хотя месяц назад был цел». Тогда гроза миновала, но беспокойство Николая было вполне обоснованно и по-человечески понятно: Мария Добролюбова и её сестра Елена были в этот период, пожалуй, наиболее близкими ему духовно людьми. Мария, бывшая сестра милосердия в Русско-японскую войну, была членом партии эсеров и запомнилась яркими выступлениями на митингах. О её авторитете свидетельствует запись Александра Блока: «Главари революции слушались её беспрекословно… Будь она иначе и не погибни — исход революции был бы совсем иной». Можно узреть и скрытый смысл в этих словах: эсеры не боялись ни своей, ни чужой крови, но Мария и здесь выделялась на фоне этой отмороженной стаи. Назначенная на террористический акт и понимая, что ждёт её в случае отказа — она предпочла покончить жизнь самоубийством… Она писала стихи, которые, при всём их несовершенстве, не могли не находить отзвука в душе Клюева: «Ветерочек лепесточек мой, шутя, колышет, / всякий странник и изгнанник мои песни слышит».
Таким же «странником и изгнанником» был её родной брат — Александр Михайлович Добролюбов, «пречистая свеченька», как написал о нём впоследствии Клюев, — странствовавший по Олонецкой и Архангельской губерниям, одно время проживавший в Соловецкой обители в конце века и, не исключено, пересекавшийся на своих таинственных путях с Николаем.
Да, это был не Мережковский, ходивший «в народ», как на экскурсию, и приспосабливавший увиденное и услышанное под свои мировоззренческие концепции. Это был человек, живший, как писавший, и писавший, как живший, — человек, в котором Клюев, только приступавший к серьёзному поэтическому творчеству и колебавшийся в выборе будущего жизненного пути, не мог не почувствовать родную душу.
Елена Добролюбова стала для Клюева такой же духовной сестрой, как и погибшая Мария. К ней обращено стихотворение, истинную дату которого трудно установить, как, впрочем, и практически все даты недатированных клюевских стихотворений, опубликованных много позже их написания. А это — с характерным названием «Предчувствие» — относят к 1909-му. Но, судя по стилю, оно создавалось годом-двумя раньше — вскоре после самоубийства Марии.
Пусть победней и сумрачней своды,
Глуше стоны замученных жертв,
Кто провидит грядущие годы,
Тот за дверью могилы не мертв!
Не тебе ль эту песню, голубка,
Я в былом недалёком певал, —
Бился парус… Стремительно шлюпка
Рассекала бушующий вал.
Видимо, позднее, году в 1908-м, было написано другое, более совершенное стихотворение — «Зимняя сказка», — также посвящённое Елене и опубликованное уже без заглавия и без посвящения… Здесь духовная сестра уже является в вещем сне той, что отдалённо напоминает и клюевскую мать, вечно строгую в своей сдержанной печали, и её единоверок, и тех «сестёр», что встречал «брат Николай» в своих странствиях и исканиях.
