После переправы в Лондон — вся Англия качалась в моих глазах дня три, вместе с выставкой авиации, где я бродил: значит недаром пишут, что Лондон всегда окутан густым туманом.
В ресторанах меня поразил пуддинг с ликером — зажженный.
Парижская простота улиц сменилась чопорной Пикадилли.
Удивили туннели под Темзой, музей Индии, Хрустальный дворец, Истэнд — морская торговля вдоль гавани Темзы.
На аеродроме в Гендоне проводил полетные дни, гонялся на автомобилях, завтракал у каких-то лордов в честь авиаторов, видел суфражисток и не видел капли искусства — всюду буржуазная отсталость, провинциальность.
— Зато — футбол — гениальный.
— Гуд-бай.
— Дальше.
Обратно через Ламанш — было спокойно — начался отлив и корабль наклонившись очутился на земле около берега Франции.
Я, Лебедев, и еще несколько спортсменов американцев спустились по веревочной лестнице и бросились бежать по дну морскому сквозь туман к Булоню сюрмер и добравшись, укатили в Париж.
В Париже расстался с Лебедевым и уехал в Милан.
Оревуар.
В Милане в Скала пел Шаляпин, летали над античными статуями аеропланы, возвещая Современность.
Заехал во Флоренцию, в Венецию.
Плавал в гондолах по безчисленным каналам, смотрел картины, итальянок, ел фрукты, пил вино, изучал старину.
Дальше.
Вена.
Венские дивные кофейни, венское пиво, вино, кофе, кружевные венки, всюду музыка, венгерские танцы, обилие журналов.
Вена исключительно понравилась.
Дальше.
Снова Берлин Иоганисталь — аэродром.
Летаю восторженно на цепелине над Берлином-ауфидерзейн.
Дальше.
Петербург.
Покупаю аероплан Блерио, еду в Гатчино — тренироваться на аеродроме.
Сначала рулирую, бегая по земле, потом взлетаю по прямой и делаю виражи.
Один раз падаю с небольшой высоты, ломаю хвост аероплана и царапаю себе ноги.
Уезжаю с аеропланом в Пермь — тренируюсь там на песках возле Камы.
Потом к зиме всей семьей — я. Августа, Женя, Шура, фрейлин (ныне Мальцева) и сестра Соня — едем жить в Варшаву-с аеропланом: я серьезно тренироваться на званье пилота — авиатора.
Перед самым отъездом к Августе пришел наш жулик — управляющий и давай вымогать — подписать ему векселей на одинадцать тысяч, встал он на колени, плакал, молил кумушку, крестился.
Я хотел его выгнать по шее, но Августа мне запретила вмешиваться в коммерцию и подписала — по слабости женской на свою ответственность.
Управляющий возликовал, учтя векселя.
Мне было больно, стыдно.
Сейчас же по приезде в Варшаву (1911 — осень) Я энергично взялся за полеты.
На великолепном аеродроме Любомирскаго на поле, благодаря знаменитому авиатору — инструктору и другу моему X. Н. Славоросову, мои полеты на аероплане Таубе пошли интенсивно-успешно
Тут же летали со мной известности: Кампо-Сципио, Янковский (чудесный — беззаветный рыцарь воздуха), Сегно, Лерхе.
Славоросов совершал звездные полеты и был (и остался) общим любимцем, чья карьера началась с того, что он поступил в этот же авиационный завод простым рабочим.
Позже он приобрел заграницей мировое имя гениального летчика.
Наша варшавская авиаторская жизнь среди крыльев, моторов, бензина и запаха масла, носила неземной характер.
Мы жили небесными птицами: летали, пели песни (в авиаторской было пианино), веселились, пировали танцовали клохс-данс.
Летали в 4 часа утра и вечерами.
В ноябре в Варшаву из Петрограда — государственного аэроклуба — приехал комиссар Е. Вейгелин для производства с комиссией авиаторских экзаменов
Я стал экзаменоваться по международным правилам.
Летал 1 час 47 мин., выполнил все задачи.
Получил диплом на званье пилота-авиатора государственного аэроклуба.
Семья уехала в Пермь.
Весной я и Славоросов (авиаторы другие разъехались) в Варшаве снова открыли полеты по утрам и вечерам, собирая массу зрителей.
К пасхе я уехал на гастроли — летать по польским городам.
29 мая (1912), совершая в Ченстохове публичный полет в сильный ветер (перед грозой) я перевернулся с аэропланом на большой высоте, камнем упал и тяжело разбился.
Меня увезли в госпиталь.
11 часов я был в глубоком безсознаньи.
Свой аэроплан расшиб в щепки.
Целым остался мотор.
В утренних газетах напечатали некролог (во время выпуска газет я лежал еще в обмороке) под заглавием: погиб знаменитый летчик и талантливый Поэт Василий Каменский.
Всюду в газетах России описывали мою катострофу: меня завалили телеграммами и цветами.
Мой механик пришел в больницу передать, что щепки аэроплана публика разобрала на память, что сбор был колоссальный.
По выздоровленьи я уехал домой — в Пермь, захватив мотор и новые крылья.
В Перми узнал — управляющий наш так обжулил нагло мою жену — свою кумушку, что капиталл рухнул.
Мои же дела стали великолепны: были сбереженья за полеты и из Петрограда ждал крупную субсидию за паденье.
В конце лета — достаточно оправившись от катастрофы — я задумал приобрести именье.
Мне повезло; знакомый управляющий пермских огромных имений Балашова И. В. Лещенко предложил мне выбрать интересное — яркое для меня место.
В средине августа я выбрал желанное горное, сосновое место с речкой Каменкой, лугами, полями, недалеко от Перми.
И приобрел около 50 десятин (часть в долг).
Так сотворилась Каменка.
Я обезумел от счастья: взбалмошные фантазии Поэта о своем гнезде в родных горах сбылись.
Каменка явилась чудом, спасеньем, нескончаемым праздником, сказочным гнездом.
Я восславлял стихийно, огненно, язычески привалившее счастье.
Благодарил И. В. Лещенко, который так широко и культурно пошел мне навстречу, — свою Августу, чьи заботы обо мне были всегда трогательны. — милую (где делась купчая) контору нотариуса Козакевича, — собственную свою сокрушительную энергию и крыловейную волю.
Я был нестерпимо рад за воскресшого Поэта: мятежная судьба Его здесь могла найти творческое успокоенье, сосностройное созерцанье вершин с вершины Своей горы, синевечернюю тишину и солнцевстальное пенье птиц среди лесов и полей.
Здесь столько сияло от Землянки, от Детства, от Песен.
Я почувствовал себя настоящим Робинзоном Крузо и Стенькой Разиным в Жегулях.
Я воткнул себе за пазуху топор, засучил красный рукав и пошел хозяйничать по Каменке.
Дела было без конца.
Построек конечно никаких, просто горная глушь, а ближайшая деревня Шардино в двух верстах.
