«Здесь, под сенью закона, конечно, тебя не могут осудить: ведь ты невиновен. Но если это все-таки произойдет, то ты должен понимать, что ты не лучше и не хуже сотен тысяч евреев, которые шли на костер с возгласом «Шма, Исраэль!», и что это может случиться с тобой…»
И я перенес это на себя.
Значит, могут меня осудить.
И утвердился, и приготовился к этому…
— Он плохо знал советскую систему, этот журналист.
Он ничего не понимал…
Хоть и писал о России. Жил в России. Наблюдал и спрашивал.
Это нельзя понять. Это можно только почувствовать. Спинным мозгом, что ли… Генетически.
Мы готовы к посадке. Готовы от рождения. У нас есть историческое ощущение такой возможности. Потому что нас уже сажали. Отцов наших сажали. Или еще посадят…
Мы практики, а этот журналист — теоретик…
— Когда сидишь пятнадцать суток и видишь отношение милиции к тебе и к другим, понимаешь, что ты на особом положении. Значит, пока все идет хорошо. Есть команда…
Мы чувствовали кожей своей: что она может, эта система, в этот момент, а чего она в этот момент не может. У нас не было никаких сомнений: когда они захотят, они сделают. Но пока нет команды, мы никуда не пропадем, с нами ничего просто так, случайно, не произойдет. Потому что мы товар. И за нас отчитываются поголовно.
Не случайно милиция сама разгоняла хулиганов, которые приходили к синагоге бить евреев. Клочья от тех только летели. А не лезь сам. Не своевольничай без команды…
Ситуация чисто фаталистическая. Ты не можешь ее изменить. Дело на тебя уже готово, поэтому тебе бояться нечего. Сегодня ты под защитой КГБ. Сегодня есть команда: не бить! И ты знаешь: сегодня бить нельзя. У них есть, конечно, желание ударить, но нет команды…
Но бывали такие моменты, когда ты, вдруг, чувствовал: ой-ой-ой! — сегодня прошла команда — можно бить!
И они били…
Но это надо чувствовать, все эти тонкости.
Этого со стороны не понять.
Даже корреспонденту крупной зарубежной газеты…
А что тогда говорить о простых туристах?!
— Мне позвонила женщина, туристка, с которой мы уже встречались, и сказала, что приехала ее подруга из Манчестера, и что она в критическом положении.
Они ее преследуют, они ее пугают: она сидит в номере и дрожит. «Это смешно, — говорит туристка, — но помогите ей как-нибудь, защитите…» А мы — отказники. Мы только что после допросов, арестов, обысков… Это смешно — но надо защищать.
Мы поехали в гостиницу, взяли ее, привезли домой.
Она вся дрожала…
Мы посидели, поговорили, попили чайку — успокоили.
Когда мы вышли из дома, я увидел, что они проводят демонстративное конвоирование. Они просто шли за ней по пятам. В затылок. Она заходила в телефонную будку, и они залезали туда вместе с ней. Это было, как в кошмарном сне…
Когда мы сели с ней в такси, подошел один из агентов и громко сказал шоферу, чтобы он потише ехал. Чтобы они могли следовать за нами…
Почему они ее выделили?
Не знаю…
— Мне позвонил турист и сказал, что хочет приехать ко мне.
Я говорю: приезжайте.
Нет, говорит, вы за мной зайдите…
Я потом спросил у других, почему это он так?
А он боится, говорят. Он один по Москве не ходит…
Честно говоря, я и сам бы боялся… Неизвестность. Страх, что они раздувают. Поезжай, к примеру, к Иди Амину: хоть ты американец-разамериканец, съели тебя — и привет…
Они прямо так и говорили:
— Мы боимся…
— Был один случай…
Когда он ко мне пришел, этот турист, сидели у меня два американских студента. И он стал их приглашать к себе, в Стокгольм. Они говорят: «Конечно, с удовольствием», — и берут его визитную карточку. И я тоже беру. Машинально. Просто так…
Тут он насупился и говорит, — а это было через два дня после обыска:
— У вас же был обыск…
— Я говорю:
— Да. Но он уже был…
— Он говорит:
— Нет, знаете ли… У меня в Стокгольме двое детей…
Я ему отдал карточку…
Они приходят, озираясь.
В нахлобученных шляпах.
С поднятыми воротниками.
Вид у них явно шпионский. За версту видно.
Если мужчина усатый, можно подумать, что усы фальшивые.
Если женщина в очках, можно предположить, что очки для конспирации.
Они входят в комнату — и сразу, шепотом:
— Где у вас спрятаны микрофоны?
Я плохо понимаю по-английски, но эту фразу я уже выучил наизусть:
— Где у вас спрятаны микрофоны?
— Не знаю, — говорю. — Самому интересно.
Они смеются. Чаще всего, нервно. Или не смеются. Потому что не могут. Шутка ли, куда они забрались! Почти что в Сибирь. В ГУЛАГ. В цепкие лапы агентов тайной полиции.
— Вы думаете, нас подслушивают? — спрашивают они.
— Ничего я не думаю. Мне это безразлично.
— Нам тоже.
И смеются храбрым шепотом…
После этого мы долго разглядываем друг друга и дружелюбно улыбаемся.
Улыбку невозможно подслушать. Улыбка — самая безопасная вещь. Если, конечно, за вами еще и не подглядывают…
Потом мы начинаем разговаривать. На самые общие темы. И шутить. И передавать приветы знакомым. И рассказывать наши последние, как правило, невеселые новости. Кому дали отказ, кого посадили, кого выгнали с работы…
Они всем интересуются. Для этого они и пришли. Они даже записывают кое-что для памяти, нарочно неразборчивым почерком. Они повторяют по много раз, чтобы запомнить наверняка.
Какое счастье, что на таможне еще не научились конфисковывать наши головы!..
Потом они уходят.
Нахлобучивают шляпы, поднимают воротники, прикрывают лица усами и очками.
Они торопятся обратно в гостиницу, чтобы гид не заметил их долгого отсутствия.
Чтобы не сделал замечания.
Чтобы не принял меры, неизвестно какие, но, скорее всего, самые ужасные.
Тюрьма, пытка, допросы с пристрастием…
Они уходят, а я остаюсь. Они прячутся, а мне спрятаться некуда. Да и незачем…
И всякий раз мне хочется сказать на прощанье:
— Милые вы мои! Хорошие! Любимые люди! Ну, чего вы боитесь? Чего?! Если мы тут не боимся, если мы перешагнули через вековой страх, так чего же боитесь вы?
Но я им не говорю этого. Я стесняюсь. Во-первых, не все они такие. Во-вторых, их тоже можно понять.
Это смешно. Это грустно. Это ужасно.
Конечно, их подпугивают. За ними могут и последить. И подслушать. И прицепиться на улице, в гостинице, в таможне, И написать гадость в газете. Например, о том, как они вербуют шпионов. Или подкидывают листовки. Или испражняются посреди номера на ковер.
