После обеда почти все товарищи разбрелись кто куда: не сиделось на месте в день, когда так явственно слышалась поступь истории, когда планета обретала мир.
На соседней кровати лежал Боярский. Он встал, протянул Старостину плитку шоколада, но тот отказался: от шоколада он больше кашлял.
Вернулся Мамедов, спросил у Старостина, как дела, не нуждается ли в чем-нибудь.
- Все хорошо. А чувствую себя плохо.
Мамедов дотронулся до лба - жар, да еще какой. Старостин заходился в кашле, был бледен, но острые скулы розовели так, будто в комнату проник свет преждевременного заката.
Мамедов принялся что-то торопливо врать про близость снежных вершин, от них несет холодом, как только садится солнце.
Но произнося эти и всякие другие утешительные слова, Мамедов сидел у раскрытого окна в непривычно белой рубахе и почему-то холода не ощущал.
- Как говорят у нас в Белоруссии, старая баба в Петров день на печке мерзнет. - Старостин несмело улыбнулся, шумно передохнул и попросил: Накрой меня.
Мамедов набросил свое одеяло, но Старостин и под двумя одеялами стучал зубами.
- Пить! - снова и снова просил Старостин.
Мамедов подал воды, Старостин сделал несколько глотков и притих, кашель унялся.
Быстро наступили сумерки - во все три окна комнаты вставили темно-синие стекла. За домом не умолкали крики, веселый гам, доносились отзвуки бессонной праздничной кутерьмы. Несколько раз приходили товарищи из других отелей, разбросанных в долине, и приглашали Старостина на завтрашний торжественный обед. Он всех благодарил и всем обещал прийти, но чтобы выполнить обещания, ему пришлось бы съесть пять или шесть обедов. Напоследок к Мамедову пришли армянские сородичи, пригласили его и Старостина завтра на плов...
В комнату ворвалась толпа орущих, ополоумевших от счастья людей только что по радио передали о полной и безоговорочной капитуляции Германии. У громкоговорителя в вестибюле не расходилась толпа. Одновременно в раскрытые окна донесся колокольный звон - благовест победы. Раздались далекие орудийные залпы, а где-то по соседству загремели автоматные очереди. И через любое из трех окон можно было увидеть отсветы салюта, возникшего внезапно. Зачем беречь ракеты, когда и кому они еще понадобятся? За окнами долго бушевала оглушительная, ослепительная буря восторга. Майский вечер, а за ним и ночь не могли вернуть себе первобытной черноты, подсвеченные зарницами и отсветами торжества.
Мамедов не хотел тревожить Старостина, оставил ему одеяло, а сам накрылся шинелью. Погасил тусклую лампочку: все равно накал слабый, виден каждый волосок.
- Держись, Яков Никитич, завтра праздник Победы, - сказал Мамедов и, едва положив голову на подушку, заснул.
Проснулся Мамедов, когда рассвет уже заглядывал в окна. Спросонья померещилось, что лежит на нарах в блоке No 15 и его кто-то душит. А это Старостин приподнялся на своей кровати, перегнулся и тянул Мамедова за воротник рубахи.
- Сергей...
- Что случилось, Яков Никитич?
- Не увижу... Не вернусь... Будешь в Москве, зайди... - Он задыхался, каждое слово давалось с трудом, тянулся к Мамедову и наконец решился: Передай, что я - Этьен... Чтобы семью не оставили... Сделал, что мог... Запомни - Этьен... Наде и Тане...
Он лежал возле окна, и Мамедов хорошо видел его бескровное лицо.
Он с трудом поднял веки, попытался сказать еще что-то, но не смог кровь хлынула горлом.
Проснулся и подбежал Боярский. Голова Этьена покоилась на руке Мамедова. В предрассветную минуту кровь казалась не алой, а серой, она растекалась по белоснежной рубахе.
Этьен поник головой, в глазах угасли и боль и тревога, будто он преодолел самое трудное в жизни.
138
Из письма Г. Г. Айрапетова (С. Мамедова):
"Утром 9 мая 1945 г. начались печальные хлопоты. Для всех нас, близких друзей Старостина, день Победы принес не только радость, но глубокое горе. Создали комиссию по похоронам. Председатель генерал-майор Н. И. Митрофанов, члены комиссии: А. И. Илларионов, А. М. Бель, Ф. Н. Донцов, П. И. Генрихов, С. Г. Мамедов.
Похороны откладывались, нужно было заказать венок, изготовить гроб. Кто это сделает? Митрофанов с несколькими товарищами поехал к бургомистру городка Эбензее за помощью. Тот обещал помочь и сдержал слово. Венок был с надписью, а гроб обит красным и черным крепом. Гроб и венок привезли к нам в отель 10 мая. Кругом шло неугомонное ликование, а в Спорт-отеле был траур. Тело Старостина лежало в зале на первом этаже 10, 11 и 12 мая до полудня. Выставили почетный караул. Шли и шли бывшие узники из соседних поселков, разбросанных в долине.
12 мая 1945 г. прибыл взвод американских солдат, прислали "студебеккер", и в 5 часов дня по австрийскому времени члены комиссии стали в последний почетный караул. Вместе с нами стоял американский офицер. Близкие друзья вынесли гроб из Спорт-отеля. Траурная процессия двинулась из Штайнкоголя, перешла по узкому мосту на другой берег реки. За гробом шло много народа. Возле моста гроб установили на открытой грузовой машине...
Траурный митинг открыл генерал Митрофанов. Потом слово было предоставлено мне, "другу Старостина по нарам", как выразился генерал. Я сильно волновался и не могу точно вспомнить все сказанное мною у могилы. Но, помню, сказал: "Мы еще не знаем, кто из нас - кто. Но всем нам ясно, что Яков Никитич Старостин был выдающимся человеком. Он спас многим из нас жизнь, которая теперь вновь стала свободной... Стоя у могилы, даю товарищам клятву, что священное поручение, которое Старостин доверил мне перед смертью, я выполню. Можешь об этом не тревожиться, дорогой Яков Никитич!"
После митинга американский солдат сыграл на рожке что-то печальное. Солдаты подняли автоматы, прогремело три залпа. Я оглянулся вокруг себя многие плакали.
Митрофанов, Илларионов, еще один товарищ, фамилию которого я забыл, возложили на свежую могилу венок из альпийских роз. И на кресте бургомистр, не зная наших обычаев, прислал крест - написали: "Здесь покоится советский полковник Старостин Яков Никитич".
1966 - 1970
ЭПИЛОГ
После Милана, до позолоченной макушки Дуомо, пропахшего выхлопными газами, окутанного чадным дымом ("смог!"), после Рима, с его шумной бессонницей, толчеей многоязычной толпы и тугими пробками автомобилей на узких улочках, находишь особое очарование в прогулке по тихой Гаэте, которой удалось сохранить черты первозданной провинции. В Гаэте ящики с кока-колой перевозят на тележке, в которую впряжен мул. Здесь рыбаки расстилают на прибрежных валунах и штопают сети, еще не просохшие, хранящие запахи моря. Здесь и лошади, и мулы, и ослы еще не перестали пугаться бешено мчащихся американских джипов. Здесь в портовой траттории можно услышать самую модную пластинку битлз, а вперебивку с ней старинную и нестареющую неаполитанскую песню, доносящуюся с рыбачьей лодки. После крикливых радиол, транзисторов и телевизиров сильнее чувствуешь прелесть голоса, согретого живым теплом; голос звучно бежит над водой и пленяет прекрасной силой искренности.
