Уже подымаясь на плоскогорье, я встретил холмы зеленого цвета, столько же зависевшего от одевавшего их кипца (Festuca jovina L.?), сколько и от слагающей их породы – яблочно-зеленого эпидотового сланца; та же порода преобладала и на плоскогорье. Поросшее кипцом и изборожденное пригорками и гривами широтного простирания, Восточно-Джунгарское плоскогорье на севере упиралось в невысокую, вытянутую на северо-запад гряду, на западе же уходило в необъятную даль. В этом направлении оно спадало довольно быстро, да туда же вели и лога, которые то и дело пересекала дорога.
На 14-м километре от подъема на плоскогорье мы вышли на Бэй-лу, а через 3 км завидели обширное казенное здание станции Да-ши-ту, прислонившееся к черной скале глинистого сланца. Едва мы в ней расположились, как подул свежий ветер с запада, принесший тучи, холод и снег. К ночи он спал, но ранним утром возобновился, притом с такой силой, которой не могли противостоять наши ветхие полушубки.
В самом мрачном настроении духа мы покинули Да-ши-ту, не предвидя, что день этот ознаменуется встречей с архарами. Да и как можно было это предвидеть, когда мы знали, что находимся на большой дороге в Баркюль. Случай действительно странный. Тем не менее он имел место, и вот при каких обстоятельствах. Ветер дул встречный и своими порывами резал лицо. Падал сухой, редкий снег, образовавший точно завесу перед окрестными холмами, которые неясными силуэтами выступали по обе стороны от дороги; зато черная лента этой последней, резко выделяясь на белом поле степи, виднелась километра на два вперед, и тут-то мы вдруг заметили какое-то подозрительное движение. Глаголев, отличавшийся удивительной остротой зрения, тотчас же признал в бежавших вдоль дороги животных – архаров, но это было так маловероятно, что ему никто не поверил; однако минуту спустя, когда животные свернули на снег и рысцой направились к ближайшей горе, даже я перестал сомневаться в том, что перед нами были архары. Их успели окружить на холме, и в результате – две убитые взрослые самки; более крупный самец ускользнул, хотя все видели, как он пал.
Северцов рассказывает следующий случай, свидетельствующий о феноменальной крепости на рану аркаров[276]. «Качкар[277] пасся один на холмистой степи у Босадыра, между речками Кыны и Межерюм; вдали, впрочем, видно было стадо, которое казаки не преследовали, а лощинами против ветра подкрались к старому самцу, издали поразившему их своими рогами. Первая пуля повредила ему мошонку и заднюю ногу; бежать было трудно и больно, и раненный зверь должен был часто останавливаться, что и дало возможность его добить. Еще пуля в кишки не остановила его; затем две пули попали в рога, и от каждой он падал, как мертвый; удар пули в рога оглушает его, по-видимому, производя сотрясение мозга, но он вставал и бежал далее.
Замечательна при этом крепость и упругость роговой ткани: одна пуля сплющилась на роге и отскочила, оставивши широкое свинцовое пятно – свидетельство силы удара, другая, тоже несколько сплющенная, весьма неглубоко вдавилась, но при дальнейшей перевозке черепа с рогами вывалилась, и от сделанного ею вдавления не осталось и следа; сжатая пулей роговая ткань выправилась. Не убила зверя и пятая пуля, пробившая легкие, – все бежал; положила его, наконец, шестая пуля в сердце. Таким образом, качкар бежит и с смертельными поражениями внутренностей, и только пуля в сердце или мозг может его остановить. По расчету казаков, они гоняли свою добычу более десяти верст, из них последние три с двумя смертельными ранами».
Неудивительно, что наших охотников так часто преследовала неудача в охоте на горных баранов.
Оживление, которое внес в отряд описанный охотничий эпизод, помогло нам почти незаметно одолеть 42-километровый переход до небольшого селения Сань-гоу-чуань-цзы. По пути стрельба, впрочем, не прекращалась, так как из придорожной травы то и дело срывались карабауры (Pterocles arenarius Pall.) и бульдрюки (Syrrhaples paradoxus Pall.). Здесь же попался нам и Uragus sibiricus Pall.
Селение Сань-гоу-чуань-цзы расположено при сходе двух колесных путей: пичанского через перевал Улан-усу и «северного», т. е. так называемого Бэй-лу. В нем, кроме казенного, весьма обширного, таня, имеются и частные постоялые дворы, которые, как кажется, никогда не пустуют – так велико здесь арбяное движение.
На следующий день мы прибыли в селение Му-лэй.
Уже накануне, на шестом километре от станции Да-ши-ту, горный ландшафт сменился равнинным; равнина ширилась и к западу от Сань-гоу-чуань-цзы; но тогда как к востоку от этой станции господствовала травянистая степь, здесь она спряталась в многочисленные лога, между которыми дорога пролегала уже по типичной пустыне, частью глинистой, частью каменистой.
Проточную воду мы встретили в двух только местах. Это были еле сочившийся ручей Ачик-су и более сильный Бай-ян-хэ. Последний километрами пятью выше распадается на два протока, из коих теперь доходит до Бэй-лу только западный; но когда-то и в восточном была вода, о чем свидетельствуют сохранившиеся на его берегу развалины значительного селения. Другие развалины, занимающие не меньшую площадь, замечены были нами далее к западу, а затем на протяжении последующих 7 км до обширного селения Му-лэй никаких следов человеческого жилья уже не имеется. Здесь расстилается участок почти девственной степи, редко где тронутый пахарем и покрытый зарослями чия. Тем с большим удивлением прочел я у Пясецкого строки, относящиеся к былой населенности этой округи, определяемой им в двести тысяч душ[278]. Я не думаю, чтобы даже одна десятая этой цифры была близка к истине, так как в окрестностях Му-лэй нет главного для сколько-нибудь обширной земледельческой колонии – достаточного количества проточной воды.
Когда мы подходили к селению Му-лэй, то встретили толпу китайцев, занимавшихся пусканием бумажных змеев.
Редко кто из нас в детстве не забавлялся пусканием так называемой «ладьи» или «бумажного змея», но, конечно, немногие знают, что забава эта заимствована Европой из Азии и притом не далее как в XVII столетни; но тогда как у нас пускание змея – занятие подростков, которые подчас с шумным восторгом приветствуют поднятие и полет хвостатого бумажного ромба, снабженного незамысловатой трещоткой, на дальнем востоке Азии и на островах Тихого океана это дело взрослых, дело серьезное, потому что там змей имеет символическое значение.
В Китае существует предание, что обычай пускать змеи установился по нижеследующему поводу. Некогда, тысячи за две лет, неприятели вторглись в Китай и осадили важный пограничный город, в котором укрылся со своим войском генерал Хань-синь. Будучи в крайности и желая дать знать императору о тяжелом положении гарнизона, он придумал пускать в воздух бумажные змеи различных размеров и формы. Змеи были усмотрены, враг разбит и город освобожден. В ознаменование столь радостного события и было будто бы указано ежегодно, в девятый день девятой луны, праздновать этот день пусканием бумажного змея.
