Ричард Овери - Сталин и Гитлер

Двумя победителями, выигравшими от чисток в их армиях, были Гитлер и Сталин. Оба избавились от возможных угроз их диктатурам, исходивших от одного звена в каждой из систем, потенциально способного захватить власть, и оба поставили свои вооруженные силы под контроль партии и ее руководства. Два панегирика, сочиненные в конце 1930 годов, один в честь дня рождения Гитлера в апреле 1938 года, другой – в честь шестидесятилетия Сталина в декабре 1939 года, демонстрируют ту степень, до которой культ личности стал отражением военных претензий двух диктаторов. Гитлера превозносили как политического и военного гения, «духовного созидателя и вдохновителя» возрождения германской военной мощи: «В своих неизмеримых трудах по укреплению военной силы рейха, в своих заботах об обороне страны и ее вооруженных сил… он стоит как настоящий солдат-вождь своего народа!»125 В газете «Правда» Ворошилов описывает имя Сталина как «синоним Красной Армии». Затем он продолжает: «Вооруженная защита победоносного социализма, развитие Красной Армии Советского Союза, ее истории, ее силы и мощи, ее твердых стальных рядов… все неразрывно связано с именем Сталина»126. К концу 1930-х годов оба государства стали главными военными державами, и диктаторы действовали так, чтобы воспрепятствовать чрезмерному расширению военного истеблишмента из-за раздувания политических претензий вооруженных сил, на которых эта власть в конечном итоге зижделась. Логика диктатур, в особенности тех систем, где широкая милитаризация общества была навязана гражданской политической партией, а не вооруженными силами, должна была наделить диктаторов исключительной военной ответственностью и построить армию в одну линию с политической революцией.

Это в конечном итоге преподало опасный урок мировой истории. Оба диктатора в конце 1930-х годов имели в своем распоряжении средства для конфронтации в гражданской войне, на которой их диктатура основывалась: коммунизм – против буржуазного империализма, национал-социализм – против иудо-большевизма. Язык и метафоры насилия и войны были в конечном итоге мобилизованы для конфликта исключительного масштаба и жестокости, разразившегося между двумя государствами. Оба диктатора считали это соперничество исторически неизбежным. Хотя Сталин хотел всеми силами избежать его, однако эта перспектива становилась все ближе по мере устранения всех реальных препятствий на пути доминирования Гитлера в военной политике, а также в силу огромной военной мощи, оказавшейся в распоряжении диктатора. Гитлер хотел использовать эту мощь для борьбы с другими государствами. «Он просто не мог понять солдата, боявшегося войны», – писал его адъютант в своем дневнике127. В 1930-х годах Сталин сделал все, что мог, для того, чтобы гарантировать, что Советский Союз сможет ответить на любую угрозу своим собственным насилием. Перевооружение и милитаризация политики затушевали факт, что насилие было центральной чертой обеих систем. Насильственный политический словарь и насильственные политические решения были определяющими чертами двух революционных систем, которые являлись прямыми или косвенными детищами войны. Подъем или падение обеих систем, в конце концов, зависели от того, какие в их распоряжении были возможности вести Вторую мировую войну с большим успехом, чем это им удавалось делать в ходе Первой мировой.

Продолжительная, ожесточенная, кровавая война между Германией и Советским Союзом, которую они вели с лета 1941 по весну 1945 года, решала вопрос о выживании одной из двух диктатур. Вопрос, стоявший на кону, имел для каждой стороны абсолютное значение. Война, развязанная Германией и рядом ее более мелких сателлитов и союзников – Финляндией, Румынией, Венгрией – 22 июня 1941 года под кодовым названием план «Барбаросса», ставила своей главной целью разрушение Советского Союза и коммунистической системы. В случае поражения Советского Союза коммунистическая революция не имела шансов выжить. «Германские агрессоры, – говорил Сталин в своем радиообращении в ноябре 1941 года, – хотят войны на уничтожение против народов СССР»3. Германские лидеры считали, что советская победа будет означать конец не только национал-социализма, но и всего немецкого народа и даже европейской цивилизации. В своих записях в дневнике в январе 1942 года Геббельс заключает, что в случае, если «орды животных», составляющих народы России, когда-либо придут в Европу, «человеческое сознание не способно даже представить, что это будет означать»4. В апреле 1945 года, по мере приближения Красной Армии к Берлину, Гитлер рассуждал, что, если Германия будет разбита, ее поражение будет «полным и окончательным». Продолжая, он размышлял: «В таком ужасном конфликте, как этот, в войне, в которой противостоят друг другу две столь непримиримые идеологии, вопрос неизбежно может быть решен только путем тотального уничтожения одной стороны другой»5. Несколько недель спустя он предпочел кончить жизнь самоубийством, но не подвергнуться риску быть схваченным. Война между двумя диктатурами являлась тотальной войной не только в силу того, что для ее ведения были мобилизованы все имевшиеся в распоряжении материальные и социальные ресурсы обеих стран, но и потому, что абсолютный водораздел между тотальной победой и тотальным поражением оказался вплетен в саму суть идеологий двух систем. Советско-германская война не была традиционной войной, это была более широкая гражданская война.

Если общие понятия и термины, сквозь призму которых рассматривается этот конфликт, имеют глубокие идеологические корни, восходящие к Первой мировой войне, временные рамки и природа советско-германской конфронтации в 1941 году во многом обязаны изменениям в обстоятельствах войны, которая разразилась 3 сентября между Германией, Великобританией и Францией.