Это был весьма изысканный флирт между замужней дамой и женатым, хотя и стоящим на грани разрыва с женой человеком, между ними было мало сказано слов, которые можно было бы истолковать как декларацию о серьезных намерениях, но несомненно что-то было. Однако весной граф уехал с Софьей Исааковной в Анапу в гости к молодой поэтессе Кузьминой-Караваевой, которая незадолго до того разошлась с мужем и родила дочку Гаяну. Из Анапы Толстые перебрались к Волошину в Коктебель, но вместе там жили недолго: в Крыму произошел окончательный разрыв, Софья Исааковна отправилась в Париж, где по семейной легенде она увлеклась художником Милиоти, а Толстой остался один — фактически холостой, свободный и беззаботный. Если граф и думал о Крандиевской в Коктебеле, если и лежала, пользуясь выражением из Чехова, ее тень на его душе, то виду он не подавал, зато за молоденькими женщинами и девушками ухлестывал с большим удовольствием.
Одна из них была семнадцатилетняя балерина Маргарита Кандаурова. И вот тут Алеханушка пропал, погиб, влюбился… Балерина свела его с ума, и он сделал ей предложение, от которого она не смогла отказаться.
Но вмешалась война…
«Сейчас все интересы, вся жизнь замерла, томлюсь в Москве бесконечно, и очень страдаю, потому что ко всему люблю девушку, которая никогда не будет моей женой… — писал он Бострому. — Я работаю в “Русских ведомостях”, никогда не думал, что стану журналистом, буду писать патриотические статьи. Так меняются времена. А в самом деле я стал патриотом. Знаешь, бывает так, что юноша хулит себя, презирает, считает, что он глуп и прыщав, и вдруг наступает час, когда он постигает свои духовные силы (час, которому предшествует катастрофа), и сомнению больше нет места. Так и мы все теперь: вдруг выросли, нужно делать дело — самокритике нет места — мы великий народ — будем же им».
Это письмо примечательно многим. Прежде всего своим тоном — не письмо, а набросок статьи, манифеста с ярко выраженной позицией. Толстой — оборонец, Толстой — патриот, Толстой — великодержавник. Не мальчик — но муж.
«Мы даже не знали — любим ли мы нашу страну, или так — проживаем в ней только?» Война пробудила «величайшее понятие, таинственное по страшному могуществу своему: слово — отечество».
Когда цифра 14 перевернется и превратится в 41, он напишет еще более яростно и снова подтвердит то, что уже было им сказано (правда, ключевым словом станет не Отечество, а — Родина), а девушка, упомянутая в письме к отчиму, и есть Маргарита Павловна Кандаурова, отношения с которой у Толстого действительно не сложились, но кровушки у него она попила немало.
Трудно сказать, чем Толстой ее не устраивал. Скорее всего, в 17 лет получить предложение от серьезного и успешного мужчины, который был вдвое ее старше, и почувствовать себя его невестой ей льстило и кружило голову, но всерьез замуж она не собиралась. Да и опять же искусство, сцена…
«Я считала, что для Алексея Николаевича, несмотря на его страдания, это было объективно удачей: молодая, семнадцатилетняя балерина, талантливая и возвышенная натура, все же не могла стать для него надежным другом и помощником в жизни и труде», — писала позднее Дымшиц с долей легкой снисходительности.
До нас не дошли письма Толстого к невесте, но сохранились его письма, шутовские и серьезные, к ее дядюшке Константину Васильевичу Кандаурову.
«Милый Костя, у меня такое тяжелое настроение, что я прошу твоего совета. Мне кажется, что Маргарита совсем не любит меня, ей не нужна моя любовь. За все время я не получил от нее ни строчки, не знаю, здорова ли она, почему она не может исполнить такой пустяшной просьбы, как прислать мне образок на шею Иверской Божьей Матери, я очень хотел бы его иметь. Мне было бы гораздо легче, если бы Маргарита написала мне, что не любит, попросила бы оставить ее. Не знаю, какой властью, но я прикован к ней, я связан, я не могу жить, весь мир кажется мне пустым, и самое тягостное — неизвестность, неопределенность. Пусть она напишет серьезно и просто, если не любит, скоро ли и как, я не знаю, но, м.б. смогу повернуть на иную колею жизни. Я же знаю — ничем на свете нельзя заставить себя полюбить, любовь покрывает нас как огонь небесный. К тому же мне кажется, что я стар и безобразен и слишком смутен для Маргариты. Но, Господи, как бы я мог ее любить; но вот это самое не нужно, обычно, никому, потому что любят не за что-нибудь, а так.
Узнай что-нибудь, милый Костя, и напиши мне поскорей или телеграфируй».
Тем же числом датировано и письмо Толстого Крандиевской:
«Пишите мне… сходите на премьеру “Выстрела”, мне будет приятно».
Так он гонялся за двумя зайцами, точнее гонялся за одним, а второго не выпускал из виду. Но главное, что он делал в эти годы, — он работал на войну. Пойти на фронт добровольцем, как Гумилев, Толстой не мог, военный призыв ему не грозил, так как граф имел освобождение от службы по причине повреждения лучевого нерва (эту травму он получил летом 1901 года, когда сильно поранил руку), и тогда Толстой стал военным корреспондентом. В последних числах августа 1914 года он выехал на фронт, сначала прибыл в Киев, оттуда поехал дальше на запад в Ковель, во Владимир-Волынский, Лещево, Черновцы, Томашево, Тасовицы, Холм. Вероятно, он писал об этих путешествиях Маргарите, но не ей одной.
«Милая Наталья Васильевна, сижу на маленькой станции, дожидаюсь киевского поезда, четыре дня мы скакали в темпе по лесам и болотам по краю, только что опустошенному австрийцами. Мы ночевали в разрушенных городах, в сожженных деревнях, среди голых полей, уставленных маленькими, только что связанными крестами. В лесах до сих пор ловят одичавших австрийцев».
Крандиевская получала письма Толстого, работая медсестрой в госпитале, куда пошла добровольно под влиянием такого же патриотического импульса — позднее это войдет в «Хождение по мукам»: прежде чем написать один из двух своих главных романов на бумаге, Толстой писал его в жизни.
А между тем Маргарита считалась невестой нашего мастера всю осень 1914 года, но чем дальше, тем сильнее его тянуло к другой, более зрелой, душевной, способной утешить и понять. Он приходил к Крандиевской домой, засиживался до ночи, они разговаривали часами напролет, и двусмысленность этих встреч увеличивалась раз от раза, но от дома Толстому не отказывали, и тайны из своих матримониальных планов он не делал и сомнений не скрывал:
«Маргарита — это не человек. Цветок. Лунное наваждение. А ведь я-то живой. И как все это уложить в форму брака, мне до сих пор неясно».
Однажды он попросил разрешения прийти с невестой. Крандиевская согласилась.
