Поступил на работу художником-оформителем в облдрамтеатр, в русскую труппу. Помнится мой «дебют» — постановка трагедии М. Ю. Лермонтова «Маскарад». Вот тут-то мне помогло полное собрание его сочинений с иллюстрациями. Спектакль прошел с большим успехом и долго не сходил со сцены. Ставил режиссер-ленинградец Волохов. Это была труппа выпускников Ленинградского театрального института (или училища), направленных на «укрепление культуры национальных окраин страны».
Ещё один штрих той эпохи. В феврале 1937-го по всей стране широко отмечался день гибели А.С. Пушкина — СТОЛЕТИЕ. Мы помпезно оформили двухэтажное здание педагогического училища, к которому была прикреплена по общеобразовательным дисциплинам и денежной стипендии наша школа.
Иллюстрации произведений поэта во все стены на оберточной, жесткой бумаге гуашью, клеевыми красками написали: по сказкам — Леонид Богданов; «Полтава» — Александр Пьянов. Я оформил внизу в большом классе «Бахчисарайский фонтан», там выступали девушки из училища в бутафорских пышных нарядах. Родион Александров и Михаил Белоносов рисовали сцены из «Медного всадника», из «Дубровского»… Всем ведал незаменимый, талантливейший художник Алексей Алексеевич Луппов, кстати говоря, брат танкиста — Героя Советского Союза.
Вот они на фото передо мной, мои любимые и близкие друзья-товарищи, незабываемые А. Пьянов, А. Дерябин, Л. Богданов, В. Заморев, М. Белоносов, Р. Александров и в центре он, наш Учитель…
В то же время я усиленно занимался двухпудовыми гирями. Рост мой — 179 сантиметров, вес тогда был более 95 килограммов, сплошные мускулы. Правой рукой с плеча, не кладя на пол, поднимал двухпудовик до 60 раз, будто футбольный мяч, левой — 30. И всякие вольты гирями, без натуги… Такая сила нам была нужна. В городе шатались вечерами полупьяные хулиганистые пакостники. Нападали на девчат. Дебоширили на танцах в городском саду под духовой оркестр. В летних ресторанах-палатках избивали русских парней, нападая десять на одного.
Иду однажды домой с танцев. Жили мы на окраине в Лисавенковском логу (тогда Татанаковском). Вижу, бьют одного паренька. Снимаю пиджак, брюки, вешаю их на забор, остаюсь в одних трусах и майке. Останавливаю драку. Четверо или пятеро бросаются на меня. Принимаю позу глухой защиты. Бьют по спине, груди, по плечам, но голову не достают. А мне только смешно и приятно. Поддаю толчком тыльной части ладони одному так, что тот летит с тротуара. Еще одного укладываю другим приемом. Третьего бью несколько раз, он бросается наутек. Последнего загоняю под деревянный тротуар, не бью, просто прошу: «Лезь, или пришибу до смерти!»
Парня выручил. Это оказался мой друг, безобидный как овца, Костя Новоселов, из интеллигентной семьи. Он станцевал с девушкой, которая понравилась этим хулиганам.
Однажды, тоже за девушку, что «станцевал», меня в саду колошматили десять лбов. Уходил от ударов в глухую защиту. Сдачи не давал — могут кольнуть ножом! Потом я их переловил по одному и избил за подлость так, что один из них подавал на меня в суд, но обошлось. И что примечательно: все эти «башибузуки» были намного старше меня.
Если же мне приходилось идти домой поздно из театра, где надо было иногда подменять кого-либо из актеров, внезапно отсутствующих, то меня сопровождал верный товарищ Козлов Василий Иванович. Неимоверной силы — меня подминал в борьбе.
2 февраля 1939 года мы, художники, сидели в ресторане и обедали. Вдруг появился начальник третьего отделения облвоенкомата, усатый командир, и ко мне: «Сукнев, ты до особого распоряжения был. Не хватает одного новобранца в кавалерию. Команду отправляем сегодня! Поедешь?» Я согласился. Хотя мечтал о другом — об авиации, хотел быть летчиком. Но у меня был серьезный физический недостаток: в детстве, еще сосунком у материнской груди, меня белогвардеец капитан Серебренников, в селе Осколкове, вырвал из рук бабушки и бросил с силой на русскую печь. От удара головой о стенку у меня повело левый глаз, и я стал им косить. За что страдал, когда меня обзывали в детстве в школе пакостники, которых, впрочем, я за то лупцевал нещадно. Эта травма повлияла, вероятно, и на весь мой характер — вспыльчивый и обидчивый, хотя и скоро отходивший.
В четырнадцать лет в Горно-Алтайске местные врачи сделали мне операцию, но без необходимых инструментов и приборов. Левый глаз остался чуть скошенным внутрь. Это сделало неосуществимым мое желание быть летчиком. А тогда плакаты так призывали молодежь в авиацию, на планеры и самолёты!..
…На лёгких санках мы подъехали к нашему дому, где никого из родных не оказалось. Открыл замок. Сбросил выходную одежду, надел на себя старье. И был готов… По прибытии к военкомату нас тотчас посадили на грузовик, крытый брезентом, и повезли; я сидел у заднего борта и увидел свою матушку, идущую из магазина, помахал ей рукой. Видела она или нет, не знаю. Но я исчез из дома на девять лет!
На врачебной комиссии доктор Шпицин, когда мы разделись до трусов, подозвал ко мне девчат-медичек, воскликнул восхищенно:
— Девушки, где ваши глаза были! Это же настоящий русский богатырь! — Доктор постучал с глухим звуком в мою грудь кулаком.
Я был весь обвит мускулами, будто резиновыми жгутами. Сильные были и мать, и отец, без всяких вредных привычек. Отец только курил трубку не затягиваясь, и то начал на фронте Первой мировой, в двадцать шесть лет. Я увлекался еще и велосипедом, до Бийска по Чуйскому тракту «фугую» 100 километров, только пыль сзади. Машин не было.
До Бийска доехали к вечеру. Поздно. Но нас быстро погрузили в вагоны-теплушки воинского маршрута.
Все мы, призывники, были будто на подбор: рослые, сильные, крепкие и грамотные, меньше семи классов образования ни у кого не было. Среди нас и двое учителей-добровольцев. Они, чтобы попасть в кавалерию, пришли к военкому-капитану с верёвками в руках. Объявили: «Если не возьмёте в эту команду, то мы повесимся тут же!» Ультиматум был принят, и вот они едут рядом со мной: Ромка Плешков, впоследствии — заводила-взводный, и его дружок Васька Фролов — Василий Яковлевич. Оба родом из села Усть-Кан Ойротской области.
Никто из нас не судим, не хулиган, не вор, все с чистой совестью. Таких брали в первую очередь во флот, в кавалерию, в танковые и летные части. Ещё когда я учился в Пензе в 1937–1938 годах, ко мне приходили мои дружки по Горно-Алтайску во главе с Костей Липовцевым, красавцем парнем. Они были в длиннополых шинелях, с шашками, при шпорах, в буденовках с синими звездами. Звали меня идти в кавалерийское училище к ним. Они даже договорились с начальником училища принять меня без экзаменов! Подумав, я отказался, о чем позднее жестоко сожалел: училище преобразовали в танковое! А Липовцев выжил в войну, стал полковником и военкомом в Барнауле.
