антре, как в цирке – вспомнила клоуна на арене и…
– А теперь в жанре гротеска, – сказал Козинцев и свистнул. Я еще не успела собраться с мыслями, они разлетелись, точно воробьи.
«Была не была», – подумала я и услышала, как Бэм заиграл какую-то непонятную музыку. Но он знал, что играть, чтобы пришло нужное настроение. С каменным лицом, я вытаскиваю все тот же пистолет, встаю с кресла… (О ужас! Теперь уж меня наверняка выгонят из ФЭКСа – Козинцев-то велел делать сцену в кресле!) Я вынимаю воображаемый носовой платок, встряхиваю, нагибаюсь, смахивая пыль с пола. Потом аккуратно сажусь, чтобы не запачкать брюки, и стреляю себе в висок. И так же аккуратно ложусь. Пистолет кладу возле себя, складываю руки на груди и спокойно умираю. А в мыслях одно: это моя последняя сцена в ФЭКСе.
Свисток. Музыка оборвалась и… О чудо! Я слышу аплодисменты. Я встаю, смотрю на Козинцева и жду приговора. Он, улыбнувшись, говорит:
– Спасибо. Можете садиться.
Меня, конечно, спасли аплодисменты гостей – ведь все-таки я встала с кресла! Но видно, Козинцев был в хорошем настроении и все мне простил.
Я снялась уже в нескольких картинах, в эпизодах, и везде у меня был крупный план. На этом крупном плане я каждый раз выходила похожей на кого угодно, только не на себя. В чем причина? Может быть, в гриме?
Когда я впервые пришла на киносъемку, меня сначала одели, а потом повели в гримерный цех.
– В кино гримируются? – удивилась я. Это было для меня новостью – в цирке гримировались только клоуны, остальные если и пользовались гримом, то только чуть-чуть, да и то потому, что арена была недостаточно ярко освещена.
В 1920-х годах на студии работали театральные гримеры. В то время мало кто разбирался в специфике кино, все в основном учились на практике. Если актер на экране получался плохо, то это объясняли не плохим гримом или операторской работой. Выносился приговор: «Не фотогеничен!» И актера больше уже не видели на съемках.
Пожилой человек в белом халате усадил меня перед зеркалом и начал священнодействовать. Окончив работу, он отошел за кресло и, поглядев на меня издали, категорически заявил:
– Отлично!
И моментально куда-то ушел.
Я смотрела на себя в зеркало и никак не могла понять, к кому относится это «отлично». В зеркале я видела женщину лет сорока с грустными, немного удивленными глазами, а играть мне нужно было девчонку, мою ровесницу, мне же самой не было и шестнадцати. Может быть, гример не понял задания? Я побежала его искать, но не нашла. Тогда я решила действовать на свой страх и риск: подошла к раковине и смыла все «мастерство» гримера. После этой операции я отправилась на съемку.
Прошло несколько месяцев. Я начала сниматься в «Чертовом колесе», играла шпану. Снималась я без грима. Лицо на экране выглядело молодым, но маловыразительным. Для роли шпаны, может быть, это и было приемлемо, но… Если актеров все же гримируют, значит, я не права? Нужно попробовать найти свой грим. Но как? Для проб на такие роли, которые я играла, попросту не было пленки.
В картине «С. В. Д.» («Союз великого дела») Козинцев настоял, чтобы меня загримировали. Попала я к тому же гримеру. Теперь из зеркала на меня глядела какая-то размалеванная кукла. И опять я прибегла к прежнему методу – смыла весь грим. Но так как Козинцев хотел, чтобы я была в гриме, я решила попробовать гримироваться сама. Спас меня огромнейший тюрбан, который красовался на моей голове. Благодаря ему мой «вариант» остался незамеченным. На каждой следующей картине я продолжала искать свой грим и лишь на шестой, наконец, остановилась, найдя, как мне казалось, то, что нужно: общий тон, еле заметные брови и контур вокруг рта. Почти как в цирке.
Начались съемки «Нового Вавилона». Я увидела себя на экране и расхохоталась. Никогда я себе не представляла, что у человека может быть такой нос! Мой нос был невероятной величины, а под глазами огромные синяки. Откуда? Почему? Что за причина? Сплошные вопросы, и не у кого узнать ответ… И вдруг я поняла: художник рисует кистью, а оператор – светом! Вот откуда у меня такой нос! Почему Москвин не обращает внимания на подобного рода метаморфозы? А может, мое лицо и нельзя осветить иначе? Ведь он же очень способный оператор и других актеров снимает отлично. Или я просто действительно не фотоге… Дальше я продолжать боялась, уж очень страшное слово. Если так, я погибла. Почему Козинцев ни разу не сказал мне правду?
Летом вся наша группа поехала в экспедицию в Одессу, снимали натуру для «Нового Вавилона». Наши актеры ходили по городу бородатые и обросшие – надевать парики и наклеивать бороды у нас было не принято, на экране лучше выглядят свои, живые волосы, чем парики. Я приходила на съемку и часами ждала, когда до меня дойдет очередь. От жары грим портился, на лице застывала какая-то маска, и оно теряло свою свежесть. В конце концов я пришла к выводу: раз дисциплина заставляет всегда быть «в боевой готовности», я могу позволить себе только одно: не пудриться до хлопка, означающего начало съемки. Именно до хлопка, так как между командами «Приготовились!» и «Съемка!» возникает множество дел, которые почему-то всплывают в самую последнюю минуту.
В дальнейшем я убедилась, что моя идея приносит хороший результат. Лицо свежее, а для экрана это очень и очень важно.
Наконец моя очередь. Я бегу на съемочную площадку. Не бегу, а лечу на крыльях – сегодня снимается лучшая моя сцена. На площадке я слышу, как Москвин доказывает Козинцеву:
– Ну и что из того, что солнце прячется? Как бы мы ее ни осветили, все равно ничего не получится. Вы же знаете, что она не фотогенична!
Вот я и услышала правду! Жестокую, страшную правду… Теперь я уже знала, что меня ждет. Конец, всему конец!
Обернувшись, Козинцев увидел меня и весело сказал:
– Сейчас ваша самая ответственная сцена. Баррикады, пушка и вы. Сцена очень эмоциональная, помните?
А мне теперь не нужна была никакая съемка, хотелось просто убежать, как бегут дезертиры, или провалиться сквозь землю. Но убежать я не имела права, а земля не разверзлась. Я по-прежнему стояла и тупо смотрела, как Москвин безнадежно бросает подсветки, чтобы схватить уходящее солнце. Всё. Годы учебы, мои старания – все напрасно. Неужели мне суждено остаться на эстраде? Может, пойти в оперетту? Я танцую, пою. Но если я не вырасту, в оперетту меня не возьмут. И в ту
