И когда я после трех бессонных ночей, которые ушли у меня на эти размышления, на эту самопроверку, на это психологическое вооружение, встал с постели, поднятый шумом пришедших в Исполком товарищей, то я почувствовал себя, как будто я после очень долгого перерыва сходил в баню, вымылся, сменил белье, почувствовал себя очень легко. Никакого беспокойства, никакой усталости, никакой тревоги. Я сказал себе: «Ну, а теперь за дело», — и чувствовал, что я уже убил Михаила, а осталась какая-то техническая операция, которую надо сделать. Чувствовал, что не только можно убить, но и надо убить, должно убить. /.../
45. Иду на работу в ЧК
А теперь практически. Пойду в ЧК. Круто поверну линию. Это первое.
Второе. Узнаю, знают ли они что-нибудь об организации офицеров.
Третье. Вызову Михаила и поговорю — официально сообщу, что он находится под надзором ЧК.
Решено. Точка.
Надо собрать заседание Совета и устроить перевыборы председателя. Потом пойду в Губком и скажу о своем намерении работать в ЧК.
Делать надо быстро, а то могут действительно увезти. Надо послать кого-нибудь узнать, есть ли какая-нибудь охрана в гостинице или нет.
С этими мыслями я вхожу в свой кабинет и вижу т.Туркина. Здороваюсь и говорю:
— Тов. Туркин, знаешь мои намерения?
— Это ты о чем? Почему я знаю?
— А вот подумай и скажи.
— Ничего не могу придумать.
— Хочу пойти работать в ЧК.
— Ты что? Спятил малость?
— Нет пока, потом может быть спячу.
— А знаешь, Гавриил Ильич, ты ведь здорово изменился за последнюю неделю: похудел, замкнулся, мало говоришь и очень рассеянный.
— Заметно разве?
— Да еще как. Мы уже говорили между собой о тебе и решили, что ты устал. Прямо из каторги, да в работу, и в дьявольских условиях. Отдохнуть бы тебе.
— Ну нет, Миша, это не то. Совсем, совсем не то.
— А что же? Скажи.
— Потом узнаешь. А пока вот что — надо назначить собрание Совета.
— Для чего?
— Мой отчет заслушать и нового председателя избрать.
— Ты думаешь, что тебя Совет отпустит?
— Должен отпустить.
— Ну, нет, ты шутишь. Я первый буду против.
— Ты, Миша, не ерунди. Ты меня знаешь лучше всех, и если я покидаю Мотовилиху, то это так надо. Ты должен меня поддержать. И не расспрашивай. Можешь мне поверить, что это надо?
— Конечно, могу.
— Ну, так и действуй.
— А почему ты не хочешь мне сказать, почему уходишь?
— Нельзя, Миша. Потом узнаешь, а сейчас положись на меня и действуй: ты помоги мне, поговори с товарищами в этом духе, подготовь почву.
— Трудно это, Гавриил Ильич, ты пойми, что без тебя Мотовилиха потеряет весь свой авторитет. Сиротой останется. Это ведь понимают все, ну и попробуй уломать.
— Тогда вот что: я пойду в Губком, возьму командировку в ЧК, а ты скажешь товарищам, что я временно ухожу на работу в ЧК, так как там много безобразий. Они должны согласиться.
— Да, это пожалуй.
— Ну, то-то же. Вот кого в председатели выдвинуть? Как ты думаешь?
— Я, прямо сказать, ничего сейчас не могу придумать. Ты меня пришиб.
— Эк, брат, расчувствовался.
— Привык я к тебе.
— А ты думаешь, я к тебе не привык? Ну, да это сантименты, Миша, а я вот подумал уже и о заместителе. Сбросов... /.../
46. Я в ЧК. Заседание. Прием отдела. Вызов Михаила
В течение трех дней мне удалось отделаться от председательствования в мотовилихинском Совете и вступить в члены ЧК Перми.[56]
ЧК помещалось на Сибирской улице, на той же, что и Королевская гостиница, в помещении бывшей городской управы.
Вход в помещение был не свободным и только по пропускам. Красногвардейцы, что дежурили при входе, были мотовилихинцы, рабочие, и мне всегда можно было проходить: они меня знали и никогда пропуска не спрашивали.
В первый же день моего прибытия состоялось заседание ЧК:
Лукоянов, Малков, Ивонин и я. Председательствовал Лукоянов. Он предложил наметить порядок дня.
Я с места в карьер: предлагаю сделать доклад ЧК об ее работе, чтобы меня ввести в курс дела, и второй вопрос — о моей работе здесь.
Предложение было принято.
Лукоянов, повыше среднего роста, тонконогий, жидкий, сутулится, светлый шатен, с голосом надтреснутым, жидким тенором, лицом довольно красивым, но с явными признаками наркомана, жидкие, светлые волосы, бритое лицо, светло-серые глаза, подернутые мутной пленкой.
Встречал я его раньше нечасто и не замечал. Он знал меня лучше, чем я его. Но в тот вечер, когда я получил командировку, я почему-то зашел в бывшее здание дворянского собрания, и один товарищ, женщина, Масляникова, только что познакомившаяся со мной, показывая на Лукоянова, говорит:
— Вы знаете — это гроза города Перми и губернии.
— Да? Вот не знал. — И от всей души расхохотался.
— Почему вы смеетесь?
— Смешно.
Я вспомнил рассказ Борчанинова и его характеристику Лукоянова, и мне было понятно, что он таки держит постоянный курс на страшного. Экая ведь пакость, думаю. Ну, да черт с ним.
И вот, всматриваясь теперь в него, вижу, что он хочет на меня произвести впечатление, но кроме брезгливости он мне ничего не внушил.
Он стал делать доклад. Доклад был писанный, с обозначением цифр задержанных спекулянтов, конфискованных товаров, количества арестованных за контрреволюцию и количества расстрелянных.
Доклад кончен. Я прошу уточнить доклад: кто арестован и кто расстрелян? По социальному положению и по политическому направлению.
Подсчитали, и оказалось, что громадное большинство арестованных и расстрелянных — это рабочие и крестьяне.
Сейчас я цифр не помню, но помню, какое впечатление они на меня произвели: среди расстрелянных не было ни одного члена партии к.-д., не было ни одного монархиста, а все — крестьяне и рабочие были или меньшевики, или с.-р.-ы, или беспартийные. Это так меня поразило, что я при всем желании скрыть волнение не сумел его скрыть и в упор спрашиваю: «А за что расстреляны такие-то и такие-то рабочие Мотовилихи?» (Фамилий теперь не помню, но тогда я их назвал).
Ответ был бесподобен. Мудрее и придумать нельзя: «Они шептуны «-
— Только за это?
—Да.
— Ну, на что это похоже? Если и все остальные рабочие и крестьяне расстреляны за то, что они шептуны, то получается так, что при нашей власти рабочим не только говорить, но и шептать нельзя? Это никуда не годится.
Получилось так, что не доклад слушали, а допрос производили, и Лукоянов чувствовал себя, как на иголках. Возразить что-либо он прямо не мог. Он такого напора не ожидал.
Я, продолжая свою реплику, предлагаю:
