Плотная гербовая бумага, золотые обрезы, идеальная каллиграфия по-молитвенному непонятного латинского текста разложенных на столе свидетельств, казалось, мостили для Иоганка сверкающую гладкую дорогу, по которой он теперь уже прочно войдет в другую, чистую жизнь, где труд, слава богу, будет легок (ведь тяжелый ему не под силу!), где блага будут доступны и, может быть, столь обильны, что часть их достанется всем. И тогда старый папаша Антон сможет спокойно греть на солнышке свою больную после той истории с бревном грудь… Такими были грезы, а плоды, полученные ценою жертв, принесенных семьей, и собственного Иоганнова труда и терпения, оказались на деле совсем не столь сладкими. Все вернулось «на круги своя» — к тому, с чем он столкнулся два года назад в первые месяцы ольмюцкой жизни. Свидетельство из Философских классов ничего не прибавило, и ему еще раз пришлось убедиться, сколь мала ценность водяных знаков, золотых обрезов, гербовых орлов и писарской каллиграфии, удостоверяющих прилежание и успехи, если вместе с покорнейшим прошением о пусть самой скромной из казенных должностей их кладет на чиновничий стол сын крестьянина, три дня в неделю обязанного отбывать барщину.
Для империи Габсбургов вопрос состоял совсем не в том, достоин или недостоин господин Мендель просимой должности, соответствуют или не соответствуют ей его способности и образование, а в том, допустимо ли, чтобы представитель низшего из сословий перешел в другое сословие подданных императора Фердинанда I (это он восседал на троне в 1843-м, племянник Франц-Иосиф сменил его в 48-м году).
А вот на сей счет олицетворяющие империю господа директора, попечители и начальники имели уже мнение да и указания вполне определенные, и реализовали они их в резолюциях с неукоснительностью. И поэтому наяву, а не в сладких снах папеньки Антона, маменьки Розины и добрейшей сестрицы Терезии перед Иоганном простиралась не гладкая дорога в устроенную чистую жизнь, а лишь булыжные ольмюцкие мостовые.
Он уже много ходил по этим мостовым и в первый год Философских классов, и во второй, и в третий. Ходил от двери к двери, дергал за истертые многими ладонями ручки звонков, встречал настороженные лица горничных («как бы господин голодранец не наследил на вощеном полу!»), встречал поджатые губы хозяев: «Аттестаты у вас отличные, но мы предпочитаем репетиторов по рекомендациям знакомых нам людей. У вас в Ольмюце нет знакомых? Сколько вы хотите за уроки? Репетитор, занимающийся с мальчиком кузины, берет на 30 крейцеров меньше». Если бы патер Фридрих, физик, не нашел ему в последний год уроки, он бы никогда не кончил Философские классы. Приданое Терезии ушло на плату за обучение, а кормиться надо было самому.
В этом мире не оказалось свободных вакансий — ни в канцеляриях, ни в школах. Быть может, их не оказалось, и в сельских приходах, как предположил падре Канизио ван Лиерде.
В мае 1843 года Иоганн Мендель мог думать только о карьере репетитора, слишком хорошо ему знакомой. А когда унылая физиономия тупицы, неспособного запомнить, какие же это восемь латинских существительных на «ер» приобретают в «генетивус сингулярис» окончание не «ри», а «ери», становится недостижимой целью жизни, — право, захочется, плюнув на все, Искать хоть какой-то устроенности дома, помогая отцу прививать господские яблони… Все-таки есть какая-то крыша над головой и пусть черный крестьянский хлеб, но заработанный собственными руками.
Гуго Ильтис заметил по этому поводу метко:
«…Еще немного, и в Моравии стало бы одним крестьянином больше и еще одним бессмертным ученым меньше».
Мендель сам объяснил в автобиографии, как все получилось:
«С глубоким почтением нижеподписавшийся почувствовал, что не сможет далее выдерживать подобное напряжение, и увидел, что по завершении курса философского обучения ему придется изыскивать для себя положение, которое освободило бы его от мучительных забот о хлебе насущном. — Так было написано им семь лет спустя и далее шло: — Его обстоятельства предопределили избрание им рода занятий. В 1843 году он испросил согласие, и получил его, и был принят в августинский монастырь святого Томаша в Альтбрюнне…»
Он многое недосказал: ни слова о продаже надела, ни слова о сестре. Впрочем, ведь это официальная автобиография, в ней не до сантиментов.
И вообще, видимо, в ту неудачную пору он был несколько замкнутым, отгороженным от сверстников, от однокашников. Развлечения коллег по школьной скамье в Ольмюце были ему недоступны: не до жиру. Каждую минуту он занимал трудом, и чтоб прожить, и чтобы познать, и чтобы непременно добиться в каждой клеточке экзаменационного табеля отметок «em.» — «eminentius», «отличившийся». Только эти сплошные «em.» давали ему хоть какую-то надежду на победу в конкуренции. Да и любого, кто обременен заботами, тянет к людям, знающим цену забот. К старшим.
Но среди старших — среди педагогов — лишь один человек проявил участие к нему. Патер Фридрих Франц, профессор физики, монах ордена премонстрантов. И запрос, который, по словам Менделя, был послан в августинский монастырь, был написан рукою патера Фридриха.
Собственно, это не казенная бумага. Это личное письмо, адресованное кому-то из членов монастырского капитула. Давно известно, сколь различаются по эффекту официальные запросы и дружеские письма — вот такие:
«Достопочтенный коллега! Дорогой друг!
Получив Ваше любезное послание от 12 июня, я ознакомил своих учеников с решением Его Высокопреподобия господина прелата о зачислении в Ваш монастырь кандидатов, которые достойны, конечно, соответствующих рекомендаций. К сему моменту о своем желании мне сообщили двое, из которых мне мыслится возможным рекомендовать лишь одного. Упомянутого зовут Иоганн Мендель, он родом из Хейнцендорфа в Силезии; отмечу, он обладает весьма солидным характером и за оба года учения получал по философии почти сплошь отличные оценки. По моему же предмету я позволяю себе считать его почти наиотличнейшим. Он также несколько знает по-чешски, но поскольку сии познания недостаточны, изъявил готовность в течение тех лет, что предстоит ему посвятить теологическим занятиям, приложить все силы, дабы и в чешском языке достичь полного совершенства. Итак, прошу, присовокупив к сему выражения моего глубокого почтения, сообщить все это Его Высокопреподобию господину прелату, — и да не ботанизирует более! — а также прошу поставить меня в известность о том, что он намеревается предпринять в дальнейшем. Каждый день мы вспоминаем о нем с профессором Витгенсом, который просил передать поклоны и Его Высокопреподобию и еще патеру Зюссеру. А от меня поприветствуйте своего доброго брата Мейнгардта, которому я напишу в ближайшие дни.
