Белла Ахмадулина - Поэзия народов Кавказа в переводах Беллы Ахмадулиной

Что за ночь — по реке и по рощам!
Что за ночь окружает меня!
Ты кричишь: «Эй, паромщик, паромщик!»
Но вокруг ни души, ни огня.

Как далеки и Дзегви [135], и Мцхета,
и таинственный месяц в реке.
Он молчит, но так слышимо это.
Что он думает там, вдалеке?

Я тебя увенчаю короной,
я тебе жемчугов надарю.
Захочу я — и славой короткой,
громкой славой тебя наделю.

А когда ты затихнешь в восторге,
я сама засмеюсь, удивлюсь.
Для тебя я взошла на востоке,
для тебя я на запад склонюсь.

Свирель поет печально,
стройно,
и птица напрягает мускулы.
О, как задумчиво и строго
акация
внимает музыке.
Взлетает птица
выше,
выше,
туда,
где солнце и цветенье,
а маленькая ветка вишни
хранит ее прикосновенье.

Самшвилде, фиалковая тропка…
Голос задержал меня неробкий:
— Что проходишь равнодушно мимо?
Ведь тот самый я — я твой любимый!..

— Так же точно и других, мой друг,
ранили твои стрела и лук…
Только, знаешь, как это ни странно,
разные у каждой в сердце раны!..

Влтава сверкает у моста Карла[138],
слегка касаясь плакучих ив,
Я — в Чехии,
И сбывается карта,
и превращается в город,
и город красив.

О Влтава,
стремительная погоня
воды за ветром.
И высокий туман.
О Влтава,
ты чиста и покойна,
как сердце чехов
и всех добрых славян.

Так глубока твоя каждая капля,
и в каждой огни,
и огни горят.
Вода засыпает у острова Кампа[139],
ивы склоняются и говорят.

Уже зацветают каштаны Праги,
и занимается новый день.
Исполненная отваги и правды,
встает Яна Гуса [140]строгая тень.

Город украшен серебряными венками,
они посвечивают всю ночь до утра.
Так чтут героев, погибавших веками,
желавших тебе,
о Прага,
добра.

Рассвет возникает туманно и жидко.
Память сражений чиста и строга.
На горе Виткова сражался Жижка[141]
и отвел от города руки врага.

О Чехия,
суровая кара
всегда постигала врагов твоих.
Влтава сверкает у моста Карла,
слегка касаясь плакучих ив.

Подвластные прежнему навыку,
дома
опираются
на воду.
Всё, как в Венеции.
Я поверить готова.
Но где же, Венеция,
твоя гондола?
Где же,
Венеция,
гондольеры твои?
Где их гортанные песни любви?
Где баркаролы старинные звуки?
Где итальянок прекрасные руки?

Это синие горы Ромеро Ороско.
Этой земли
каждая малая пядь.
«Прощай», — я ухожу.
«Здравствуй», —
о, робко
я возвращаюсь опять.

О строгое и нежное месиво
дождя,
и солнца,
и свежей травы.
Это ты, Мексика?
Это ты, Мексика, —
с бахромчатой шляпой вокруг головы.

Поет гитара.
И возвышаются росло
синие горы.
Я на синие горы гляжу.
Я приближаюсь к тебе, Ромеро Ороско,
и опять ухожу.

На этой улице,
в потёмках старины,
всё двигалось в каком-то мертвом темпе.
Здесь госпожа таинственная Тепи
вещала и разгадывала сны.

Она, накидку черную надевши,
шептала и впадала в немоту.
Исполнены отчаянной надежды,
алхимики смотрели в темноту.

И, извиваясь, словно тело кобры,
горело пламя, выбившись из сил,
но мертвенно отсвечивали колбы:
«Беспомощен ты, мудрый эликсир».

Здесь слышны звоны дальние Лореты [143].
И только камни помнят:
в старину
надменные придворные поэты
здесь хаживали, вперившись в луну.

Прославиться им, бедным,
дал ли Бог?
Но ты живешь,
всё так же строг и волен,
к поверженным взывавший Далибор [144],
ты, гордый дух,
ты, неподкупный воин.
Умолкли те зловещие уста,
и в воздухе, пронизанном грачами,
так расцветает и шумит листва
деревьев, примыкающих к Градчанам [145].

В соборе Витта,
о, святого Витта,
безмолвен малахитовый орган,
и лишь звучат расписанные плиты,
отчетливо ответствуя шагам.

И поступь здесь осмыслена, как танец,
и высотою заслонен предел.
О добрый чародей-венецианец,
как величаво кистью ты владел!

О стены древние!
Как хорошо вас видно!
Ты рисовал здесь,
и орган играл.
В соборе Витта,
о, святого Витта,
безмолвен малахитовый орган.