Я рассказал и ответил на вопросы Дышинского. Напарник мой, товарищем после случившегося не могу его назвать, не проронил ни слова и не поднял головы.
Стоя перед строем, я гляжу на усталые и измученные бессонницей лица своих товарищей. Но не замечаю на них признаков возбуждения, разве что четче выступили желваки на их скулах.
Вдруг Дышинский рывком выхватывает из кобуры пистолет и сует его мне в руки. Я машинально беру. Теперь не помню, что отвечал, но расстрелять человека перед строем отказался.
Я никогда не видел Дышинского таким — ни до, ни после этого случая. Он был возбужден до крайности. Лицо его покрылось пятнами. Внутри у него все кипело и рвалось наружу, и ему больших усилий стоило, чтобы сдержать себя и не расстрелять труса лично. Вскоре проштрафившийся был откомандирован из нашей роты.
...Разговорились. Дышинский подробно расспрашивал меня о самочувствии, затянулась ли рана, получаю ли из дома письма, в общем, обо всем, о чем говорят после продолжительной разлуки товарищи.
Ни одного человека во взводе Дышинский не обделил своим вниманием, как бы ни был занят. Для каждого находил время и место, чтобы побеседовать, выяснить настроение, запросы.
Мы тоже все знали о нем и о его родных. Знали, что отца нет, в Перми живет мать, младший брат Евгений служит на Тихоокеанском флоте и тоже рвется на фронт. Владимир читал нам свои письма. Письма... Письма шли к нам из тыла, и мы поджидали их. Они согревали наши души. Их читали, обсуждали, радовались, что у родных все хорошо. Хотя мы часто догадывались, что в письмах часто была святая неправда. Но все же их ждали. С ними было легче воевать. Письма — это тоже оружие. Они вселяли уверенность в победу. События на фронте и в тылу становились сопричастными друг другу, обогащали нас надеждой, связывали нас с судьбой не только близких, но и делами всей страны.
Дышинский рассказал о делах роты. Говорил живо и интересно. Пожаловался на неудачи. Но никого не винил.
— И несмотря ни на что, я уверен, мы возьмем «языка», — подытожил он наш разговор. — Скоро поиск. А «язык» очень нужен. Майор просил.
Я догадывался, Дышинский хотел, наверняка хотел, чтобы я до конца понял, что сейчас для нас всех нет задачи важнее, неотложнее, нежели добыть «языка». И он, слегка прищурившись, внимательно и испытующе посмотрел мне в глаза. Прощаясь, он сообщил мне, что в настоящий момент наши разведчики с нейтральной полосы ведут наблюдение за противником. На этом мы с ним и расстались.
Теперь я с нетерпением ждал возвращения с переднего края своего товарища, Юры Канаева. Юра вернулся поздно. В комнату, где я разместился на нарах, он не вошел, а ворвался как ураган. Веселые, смеющиеся глаза, улыбка от уха до уха. Шапка, готовая свалиться с головы, чудом держалась на макушке.
— Здорово! — прокричал он с порога.
Кто-то заворочался на нарах и полусонно, даже обиженно, попросил:
— А потише нельзя?
— Тихо на том свете будет, — парировал Юра, — а здесь мы еще пошумим. Был у Дышинского, а теперь вот к тебе.
Дружески похлопав друг друга по спине и крепко пожав руки, мы, наконец, уселись за стол, и потекла беседа. Он рассказал мне, кто и при каких обстоятельствах погиб или ранен.
— Потерь много, — досадовал он, — а пленного не можем достать больше месяца. Уж очень осторожен стал гад. Третьи сутки наблюдаем за одним приглянувшимся местечком. Неправда, возьмем, как пить возьмем, — с уверенностью заявил Юра, делясь своими соображениями, подбадривая то ли себя, то ли меня. Потом, словно спохватившись, что уже поздно, начал торопливо собираться. — Завтра, пожалуй, в поиск. Людей маловато, а нужны надежные, так что ты готовься. Пойдешь с нами. Договорились? — И, попыхивая самокруткой, по-дружески попрощавшись, веселый и озорной, направился к двери. И уже закрывая ее за собой, с порога прогремел: — До завтра, — и скрылся в клубах морозного воздуха.
Да, таким был и остался он в моей памяти — бесстрашным и надежным товарищем, с ежиком непокорных волос, заводилой и непревзойденным спорщиком, которого никто, никогда и ни в чем не мог переубедить.
На следующий день часов в одиннадцать мы уже сидели за столом, на котором лежала потертая на сгибах, испещренная цветными карандашами схема, исполненная, ввиду отсутствия писчей бумаги, на развернутой странице газеты «Правда». Она представляла собой кусочек переднего края, на котором предстояло вести очередной поиск.
Я как зачарованный смотрел на схему, мысленно додумывая, как это будет выглядеть там, в натуре. Рассекая чертеж почти пополам, текла Саксагань, в которую впадал безымянный ручей, подходящий с немецкой стороны. За лентой реки змеилась передняя траншея, от которой в глубь немецкой обороны тянулся ход сообщения. Крестиками были отмечены расположения выявленных пулеметов, квадратиками и прямоугольниками — укрытия для личного состава. Перед траншеей тянулись проволочные заграждения. Местами нашим огнем они были разрушены. Вплотную к ним примыкали минные поля и продуманная система сигнализации. Да, все говорило о том, что вражеская оборона, которую гитлеровцы кропотливо создавали в течение двух месяцев, представляла собой серьезную преграду.
— Итак, что нам сегодня доложат наблюдатели? — начал Дышинский, усаживаясь за стол, переводя взгляд с одного на другого. — Давай, Юра, начинай.
Канаев подробно информировал об обстановке: о выявленных огневых точках, о системе огня, о поведении противника. В процессе рассказа Юра часто обращался к лежащей на столе схеме. Все слушали его внимательно и с интересом.
— А теперь скажи, где «языка» будем брать? — поинтересовался Дышинский, когда тот закончил.
— Объектом атаки, я думаю, — продолжал Юра, — будет пулеметное гнездо, выдвинутое за переднюю траншею, что вверх по ручью. — И он показал это место на схеме. Судя по ответу, Канаев все уже взвесил и решил заранее. — Так я же свое мнение вам, товарищ лейтенант, еще вчера высказал, — недоуменно отвечал он Дышинскому, явно удивленный его вопросом.
— Помню. Но я хочу знать мнение и остальных товарищей. Все изучали этот район. Возможно, у кого-то есть и другое мнение, другая точка зрения.
Пользуясь паузой в разговоре, я пристально вглядываюсь в лица сидящих, особенно тех, с которыми мне впервые предстоит идти на задание.
Лица у всех были продубленные, обветренные, серые, как следствие бессонных ночей, адского, нечеловеческого напряжения. Прежде чем сесть за стол, Канаев познакомил меня с новыми для меня боевыми товарищами.
Здесь сидели солдаты, пришедшие из разных мест. И, несмотря на молодость, эти люди уже успели познать, почем фунт лиха, не раз смотрели смерти в глаза. Не скрою, «новички», расположившиеся за столом рядком, меня заинтересовали. Гоша Шапорев, Юра Константинов, особенно Иван Неверов. Он второй год служит в разведке и уже здесь зарекомендовал себя опытным и надежным товарищем, пользовался доверием и уважением со стороны взводного. К тому же он его земляк из Березников. Дышинский давно понял, что быть хорошим разведчиком может не каждый солдат. Поэтому и подбирал для службы в процессе работы, в деле, а не в ходе беседы где-нибудь в штабе полка или дивизии. И кто успешно проходил это суровое испытание, для того и он становился близким и отзывчивым. Но его близость к людям не переходила в панибратство, а органически сочеталась с требовательностью и заботой.
