Еще большую симпатию вызывает образ Михаила Ивановича Донаурова, который будучи «под башмаком жены» называл ее ласково «мафамушкой»[248]. Сентиментальный век (на самом деле — II половина века XVIII-го), переросший в век романтический, требовал от мужчины и мужа не подчинения жене, а несравненно большего: любви, обожания, и в идеале — обожествления «своего ангела». Так, генерал-от-кавалерии и московский предводитель дворянства С.А. Апраксин у себя в Ольгино выстроил в честь жены беседку «наподобие греческого храма», поместил внутри мраморную статую жены, а над входом приказал сделать надпись золотом по-французски: «Дом добродетели»[249].
Правда, у особо нежных отношений мужа к жене была не только литературная, но и экономическая основа. По российским законам при заключении брака имущество не объединялось, и жена сама владела и, при желании, управляла всеми своими имениями. Отметив этот странный для британки «русский» обычай, К. Вильмот оставила нам ценное наблюдение:
«Каждая женщина имеет права на свое состояние совершенно независимо от мужа, а он точно также независим от жены.
(…) Это придает любопытный оттенок разговорам русских матрон, которые, на взгляд кроткой английской женщины, пользуются огромной независимостью в этом деспотическом государстве»[250].
Идеал жены в представлении помещика очень хорошо передает анонимное стихотворение, помещенное в 1825 г. в «Московском телеграфе» под названием «Ответ приятелю, советовавшему мне жениться»:
«Жена моя должна рассудком быть водима;
Как язвы убегать злословию суда,
Быть доброй, ласковой — угрюмой иногда.
Быть не красавицей, но и не быть уродом.
С изрядным годовым доходом Не для меня, а собственно для ней.
Чтоб лет шестнадцать было ей
Хотя по маменькину счету…[251]
Соединение финансовой независимости жены с обычаем выдавать замуж в 15–18 лет, часто отзывалось злой шуткой для мужей. Мы говорим сейчас не об изменах, а о тещах. Вот как описывает эту ситуацию Завадовский в письме к приятелю: «В течение трех месяцев успел я жену обрухатить. Мать, любя горячо ее, не могла с нею разлучиться»[252].
Молоденькая супруга, выходя замуж, оставалась в моральной, а отчасти и в материальной зависимости от своих родителей. Иногда переезд тещи в дом молодых проходил безболезненно. А.Т. Болотов, например, женившийся на тринадцатилетней девочке, просто оды в прозе писал теще на страницах своих воспоминаний. Именно теща стала интересоваться книгами в его кабинете, сопровождать молодого хозяина в поездках по полям и поддержала его занятия агротехникой, принесшие ему, впоследствии, славу лучшего земледельца страны. Жена же, оторванная ранним браком от кукол, скучала и требовала балов.
Но порой теща становилась диктатором в доме дочери. Вот один такой пример: теща Д.В. Мертваго, 47-летнего генерал-провиантмейстера в отставке, попросила его поехать из деревни в Тверь, куда в это время (1810 год) на время приехал Александр I. Генерал, будучи в натянутых отношениях с императором, ехать не хотел. Разговор с государем ему ничего хорошего не сулил. Но теща считала, что ему выпал удачный случай вернуть расположение двора. Дальше предоставим слово самому Д.Н. Мертваго: теща, «отзываясь слишком смело, требовала моего послушания, которое я вынужден был сделать»[253]. И поехал генерал в Тверь наживать «многие неприятности».
Г.С. Батеньков описал ситуацию в собственной семье: мать первой жены его отца, рассердившись на его вторую женитьбу, запретила своим внукам называть мачеху матерью, а детей отца от второго брака — братом и сестрою. «Повиновение было безусловное, — пишет мемуарист. — И хотя брат был уже поручиком, не смел ослушаться, пока она была жива»[254].
Вообще «вертикальные» родственные связи претерпели гораздо меньше изменений, чем супружеские. Отношения старшинства соблюдались свято, и подчиненное положение младших не вызывало не малейшего сомнения, вплоть до того, что, как это было в семье князей Волконских, младшие братья и сестры, обращаясь к старшим, говорили им «Вы». Уважение же к родителям зачастую принимало показные формы. Тот же Батеньков вспоминал, как «шестидесятилетний отец не смел без благословения дедушки ни выставить, ни вставить у себя зимних рам из окон»[255]. Так что ни век Просвещения, ни либеральные толки о свободе личности до самой середины XIX века не внесли ничего нового во взаимоотношения между поколениями, разве только добавили им дипломатической тонкости. У помещика Д.А. Янькова родилась дочь. Он по обычаю пошел к отцу — спросить, как ее назвать. «Какое дать имя новорожденной — в вашей воле, — ответил отец. — Но ежели ты меня спрашиваешь, то мне всего приятнее, если назовете мою внучку именем покойного моего друга — Аграфеною»[256].
Одно из объяснений чрезвычайного сыновнего почтения в дворянских семьях — материальное. Владелец поместья, по российским законам, сам выбирал себе наследника. Угроза лишиться наследства, а значит — главной части средств к существованию, дамокловым мечом висела над головами детей, будь им 10 лет или 60. Но при этом не исключались и самые обычные — этические и религиозные мотивы сыновнего поведения, проявлявшиеся порой в самой экзотической форме. Буйный князь Живаго, поругавшись с матерью, ударил ее, но «когда опомнился, раскаялся, послал за священником, исповедовался, причастился, пошел в конюшню, позвал 12 человек прислуги и велел дать себе розгами 200 ударов, без снисхождения, пригрозив за неисполнение всех запороть»[257].
Своеобразная форма «семьи» складывалась у дворян-холостяков. Один из них — помещик П.И. Юшков — был в молодости помолвлен со своей двоюродной племянницей А.И. Нарышкиной, но «по странности своего характера» откладывал женитьбу из года в год, да так до старости и не женился. При этом он держал в доме 15–20 крестьянских девушек, которые наряжал в «европейское платье» и устраивал с ними балы[258]. Такого рода «гаремы» были явлением очень и очень нередким. Были «султаны» были в высшем московском свете (один из них — А.А. Яковлев — дядя А.И. Герцена и отец известного по «Горю от ума» помещика-«химика» — Алексея Яковлева), были и в провинции. Мемуаристы, в этой связи, вспоминали помещика Касагова, который в качестве любимой «султанши» своего гарема держал поповну[259].
И все же «гарем» — экзотика. А чаще всего холостяки имели при себе «крепостную девушку в качестве хозяйки дома»[260], как изящно выразился поэт Полонский, рассказывая о жизни своего дяди — помещика Кафтырева. Самым же колоритным «холостяком» той эпохи был Петр Алексеевич Кошкарев. До семидесяти лет он держал при себе «горничных» — молоденьких девушек из своей деревни, постепенно выдавая их замуж и заменяя новыми. При этом «хозяйкой дома» у него была солдатка Наталья Ивановна, родившая ему одну дочь и семь сыновей. Всех этих детей усыновил небогатый соседний помещик, дав им фамилию и дворянство. Насколько частым было в российской провинции такое явление, можно судить по тому, как рассказавший о Кошкареве мемуарист Неверов меланхолически добавил: «Точно так же и его брат Гавриил Алексеевич»[261].
