Все перемешалось в доме памяти у поэта Прашкевича — даты, причины, следствия, Селивановский, Пастернак. Но нам, читателям, согласитесь, в общем-то и не важно, что именно довело Прашкевича до состояния поэтического безумия. Нам важен конечный продукт брожения, закваска пусть интересует матерых литературоведов вроде Аркаши Руха. А на период, описанный в романе Прашкевича «Теория прогресса», продукт брожения был крепости портвейна «три семерки».
В дебрях лесов, средь ущелий скалистых,
идут три геолога-коммуниста.
Продукты кончаются, скоро зима,
на базу вернуться давно им пора.
………………………………………………..
Туда, где лишь сосны да пихты шумят,
скоро рабочих прибудет отряд.
И, за работу взявшись, они
город построят не в годы, а в дни.
Воздвигнут плотины, поставят дома,
завертит турбины речная вода…
Хорошие стихи, крепкие. Большой русский поэт Сергей Неграш этим стихам сильно позавидовал бы.
Весь перрон кишит народом,
шумно, весело с утра.
Песни даже в непогоду
не стихают никогда.
Фестивальные костюмы,
закаленные, как сталь.
Едут, едут комсомольцы
на Всемирный фестиваль.
Здесь мы видим инженера,
молодого пастуха,
врача, токаря, монтера
и лихого кузнеца…
Здесь профессий очень много,
кому какая по душе.
Едут, едут патриоты,
те, кто честен был в труде.
Едут русские, китайцы,
покорители полей.
Едут все народы мира,
чтоб зажечь сердца людей.
И в Москве, на фестивале,
зажгут дружеский парад.
А потом в Колонном зале
всяк покажет свой талант.
Такое не стыдно опубликовать в городской газете.
И такое тоже:
Я проходил недавно той дорогой,
где земляки сражались до конца.
Забилось сердце у меня с тревогой
При вспоминанье павшего бойца…
А вот уже почти зрелость, почти Степан Щипачев:
Встречай, Москва, посланцев мира
со всех концов земли бескрайней,
из Индонезии, с Памира,
из Франции и из Китая.
Со всех концов большого света
мы принесли тебе любви слова.
От молодежи всей Земли слова привета
прими, Москва!
Что касается меня, писателя этого комментария, скажу честно: стихов в детстве я не сочинял, не умел. Романы — да, постоянно, по роману в неделю. Брал тетрадку, на обложке писал «Роман». Один такой «роман» даже сохранился в моем архиве, назывался «Тайна ракеты», вот начало:
«Я шел по дремучему лесу и вдруг увидел человека в скафандре, который со зловещей улыбкой смотрел мне прямо в спину. Я почуял недоброе. Вдруг он выхватил атомный пистолет и нажал курок. Я нагнулся, и атомная пуля пролетела мне прямо над головой. Пока он перезаряжался, я отбежал за дерево и вдруг увидел ракету, которая стояла, как зловещая сигара. Вдруг в ракете открылся люк. Я залез в люк, и вдруг она полетела вверх. Я увидел в иллюминатор, как человек в скафандре бежит к ракете, но было поздно. Ракета уже приближалась к космическому пространству».
У Прашкевича в ранние годы с прозой было, примерно, то же, за малым исключением — сама проза отсутствовала: «Не помню, чтобы я особенно много сочинял в одиннадцать лет, но на обложках самодельных книжек, сшитых из самых разносортных листов бумаги, я упорно печатными буквами выводил — «Собрание сочинений». Самих сочинений, конечно, не было. Было предчувствие. Но и это, наверное, не мало» («Черные альпинисты»).
Муза прозы посетила Прашкевича позже шаловливой музы поэзии, в отличие от меня. Я к поэзии подобрался в тринадцать лет. Но и то из первых опытов для потомства сохранилось немногое. Такая, например, пара строк из ирои-химерической поэмы по мотивам Жуковского:
На кладби́ще номер шесть
С мертвецов сбривали шерсть…
Еще помню практически целиком стихотворение про ковбоя Билли:
Выстрелы, как удары о банку,
И пыль по дороге вьется.
Прижавшись к коричневому мустангу,
По прерии всадник несется.
А по пятам скачут команчи
И, кажется, вот догонят,
Но впечатленья всегда обманчивы,
Еще не выдохлись кони.
Он один, а индейцев дюжина,
Конь хрипит, кровью дыша,
А парень думает лишь об ужине
И улыбается: «Жизнь хороша!»
До ближайшего форта четыре мили,
Ну а до смерти всего лишь шаг,
Но он улыбается, храбрый Билли,
И думает изредка: «Близко ли враг?»…
Сильно, правда?
Особенно удары о банку.
Конца стихотворения, к сожалению, я не помню — кажется, мой храбрый ковбой удачно доскакал куда надо, и скальпа с него не сняли.
Вышеприведенные стихозопусы к Прашкевичу отношения не имеют, привожу их исключительно с целью саморекламы, по принципу: сам о себе не скажешь, так и будешь прозябать в неизвестности.
А сейчас попробую рассказать вам причтю.
Причтя — это такая притча, которую нужно рассказывать причитая.
Женька Йоних, мой товарищ детства с Прядильной улицы, играл на скрипке. И однажды ночью в ухо к Женьке забрался клоп. Там раздулся, наевшись крови, и обратно выйти уже не мог. Утром, в школе, он выползти побоялся — яркий свет, урок, в общем — страшно. Клоп погиб, его вытащили пинцетом. Женька Йоних потерял музыкальный слух. Клоп кусил его за важную какую-то жилку, ту, которая заведует музыкальным слухом. Скрипка Женьки перестала играть. Он и так и этак тиранил ее смычком, только звуки выходили убогие. Если о слепом музыканте нам известно из повести Короленко, то о музыканте глухом информация отсутствует напрочь. Был Бетховен, но Бетховен был гений, и статистика таких не учитывает. Так из Женьки не получился Менухин. Яша Хейфец из него тоже не получился. Где он, кто он, зачем — не знаю, в Интернете о нем сведений нет. Сидит где-нибудь на израильском бережку, кидает в мертвую воду камешки и нюхает розу Иерихона, если в ней еще осталось что нюхать.
Эту причтю о случае и таланте я вам рассказал неспроста.
Клоп в ней аллегория жизни. Жизнь, как клоп, кусает, не спрашивая, и стремления, надежды, мечты вдруг трещат и отлетают от человека, как непрочная яичная скорлупа. Человек остается один на один с реальностью. Реальность, жесткая, в глухой крокодильей коже, говорит человеку: смирись или умри.
