– Передай мою благодарность за его письмо. Чуть-чуть получше буду чувствовать себя, я напишу ему. Горский поставил балет «Саламбо», мои декорации и костюмы понравились Теляковскому. Это порадовало меня, потом отовсюду слышу об этом неожиданном успехе. Вышла эта неожиданность, может быть, потому, что эпоха отдалена от нас веками и можно было фантазировать и создавать красоты этого странного мира. Скажи ему, Федор, что меня беспокоят запутанные счета, которые мне посылает контора. Я давно прошу, чтобы мне к каждому новому году был выдан счет, сколько от меня получено холстов с декорациями и сколько холста мне было выдано, до сих пор не могу добиться счета. Чувствую, что здесь где-то зарыта собака. Представляешь, отчет не подводился уже одиннадцать лет, с прихода в императорские театры, а на мою просьбу об отчете мне ответили: «Очень запутано и велико дело». Кто ж будет распутывать-то? Вот лежу и думаю: могу умереть, оставлю Алешу одного и запутанные счета. Постоянно что-то приходится выпрашивать для блага дела. Это отнимает массу нужного времени, и бестолково теряется энергия… И сколько таких вот ненужностей приходится преодолевать. Я устал от всяких гадостей, мне нужен абсолютный покой… Так что попробуй уговорить Теляковского, чтобы оградил он меня от всех этих фон Боолей, Крупенских, а то просто-напросто брошу всю эту театральную жизнь, уеду в Гурзуф и буду там писать цветы, море, людей в кафе, веселых и довольных богачей… Извини, Федор, что прошу тебя об этом, но когда во время сильного жара я метался на кровати, то совершенно уверен был, что умру, и мне все время представлялся Леша, представлялось мне, что украдут из мастерской холст, подадут счета за этот холст, что отнимут у Алеши последние деньги, все это у меня перемешалось с больным бредом, что до сих пор становится страшно при воспоминании об этом моменте моей жизни. Ох, так хочется, чтобы меньше было бестолковщины… Извини, извини, болтлив и интересен – эти слова Чехова действительно подходят.
Шаляпин уже стоял у маленького столика, а медицинская сестра готовила лекарство для больного, явно намекая на то, что пора уходить.
– Ты, Костя, не беспокойся, я все передам Теляковскому, не думай о таких пустяках, поправляйся. Я к тебе в Гурзуф приеду… Еще повоюем, Костенька, друг ты мой милый… Будь здоров!
Федор Иванович накинул на себя прекрасную шубу и вышел к ожидающему его извозчику. А Коровин, глядя ему вслед, подумал: «А ведь правильно он сказал: все мы, и он, и я, и Горький, и Стасов, и Дягилев, порой воюем с ветряными мельницами в надежде победить злых бесов, которые возникают на путях к справедливости и вечному стремлению к добру, правде, красоте… Ведь сколько лет меня травили, не замечали, а если замечали, то обзывали «декадентом», даже и тогда, когда отзывались положительно о выставленных работах, непременно добавят сквозь зубы: «…в его картинах есть какая-то грязноватость колорита и излишняя небрежность рисунка» или скажут совсем уж что-то невразумительное: «слишком малосвободная небрежность» якобы двигает моей кистью… И так мало обращают внимания на мои декорации и костюмы к «Садко», «Руслану», «Евгению Онегину», «Ревизору», «Раймонде», «Отелло», а ведь театр не может быть без художника… А сколько неприятностей выпадает на долю Федора Ивановича Шаляпина… И все только из-за того, что он строг и беспощаден не только к себе, но и к своим товарищам по сцене. Стоит ему почувствовать хоть малейшую небрежность, как он тут же делает замечание, вспыхивает ссора, скандалы следовали за скандалами. А мог бы всего этого не замечать, лично ему успех обеспечен, так нет, ему хочется и весь спектакль поднять на высокий художественный уровень. Ну не донкихотство ли это в наше время… А сколько забавных историй вспоминается, стоит лишь подумать о нем… Хотел стать фабрикантом, всерьез разговаривал с мужиками о пресловутом «леком дикстрине», который якобы дает сорок процентов дохода за вложенный рубль… Всегда готов броситься в бой на репетициях, делает замечания дирижеру. Понятно, что он относится к своему делу серьезно и строго, но зачем же приходить в бешенство от малейшей неудачи своих коллег. Хорошо, что он настаивает на точном исполнении творческого замысла композитора, но почему он бросается со своим копьем и мечом на своих товарищей по сцене, будто они ветряные мельницы… Да, во многих его поступках есть донкихотство, как он точно заметил. Ну как же еще можно расценить его поступок, когда он на генеральной репетиции «Демона» попросил у Альтани продирижировать свои места в опере. Начал дирижировать, все получилось отменно, дирижировал и пел полным голосом, а когда дошел до фразы «Волною шелковых кудрей», оркестр встал, музыканты закричали «Браво!» и сыграли ему туш. Альтани же в это время что-то отмечал в партитуре. Шаляпин пел и за себя, и за хор, и сразу повеселел. Благодарил Альтани и музыкантов, всех артистов и хор. А ведь Альтани действительно мог бы обидеться, положить свою палочку и уйти в знак протеста против такого шаляпинского требования или просьбы. Ведь сама просьба – это уже чистое донкихотство. А сколько хамов он поднимал вверх над своей головой и бросал в ресторанную толпу собравшихся ротозеев, чтобы посмотреть, как сидит за столом и пьет шампанское великий, гениальный артист. Находился среди них самый хамоватый, начинал задирать Шаляпина, приставать со всякими колкостями и гнусностями, вроде того, почему он дружит с Горьким, этим «лжецом и клеветником России». Ох, как он взорвался, стоило на него посмотреть в этот миг. Страшновато, должно быть, не зная, кто он, встретиться в глухом месте с этаким молодцом со светлыми ресницами. В его огромном росте, сильных движениях есть какая-то разбойничья удаль и красота. Сыграет, сыграет он роль Дон Кихота, тем более полюбил этот образ, перечитывал Сервантеса…»
Коровин долго еще вспоминал Шаляпина, перебирая в своей памяти встречи, разговоры, дни совместной жизни в деревне, в Гурзуфе, поездки на пароходах, поездах… «Могучая фигура, ничего не скажешь, дивной красоты сложения… Как он был сегодня торжественно прекрасен, когда говорил о Дон Кихоте, даже и о каких-то мелочах жизни он говорит вдохновенно и прекрасно… Истинно он – посланник и любимец Аполлона, великий артист, певец и художник. Слава России! Солнечное озарение, которое вспыхнуло в театре и горит уже много лет… Какие дивные образы создал на сцене талант этого гениального артиста, создал в недосягаемом совершенстве. И вряд ли когда встречу более веселого и жизнерадостного человека». Коровин принял лекарство и заснул, умиротворенный и успокоенный своими мыслями.
В Монте-Карло Шаляпин приехал так же запросто, как будто в Ратухино. Здесь его ждали с нетерпением, радостно приветствовали, в том числе и Жюль Массне. На следующий день после приезда Федор Иванович приступил к репетициям «Дон Кихота». Привычный гастрольный репертуар не особенно волновал его – «Севильский цирюльник», «Мефистофель», но вот «Дон Кихот» «адски» волновал его, а потому он много работал с композитором над созданием его образа.
