на свою ладонь и, сказав «не бойся», принялся качать. Руку со мной на ладони он опускал и поднимал на весь размах, на всю длину. Так спортсмены гири качают. Круглолицый подбрасывал меня к потолку легко, без устали. Тогда моя мать, по характеру спокойная, сдержанная женщина, вошедши в комнату из кухни и увидев эту картину, даже взвизгнула — не то от боязни, что силач ненароком уронит её чадо, не то от восторга его силой. Я сидел на ладони крепко, старался не робеть, только сердчишко в груди подпрыгивало.
Позже я узнал, что того круглолицего мужика звали Иван Михайлович Утенков по прозвищу Шешин. Жил он в Новой деревне, что стояла на правом берегу Мологи в версте от нашего Ножевского хутора. Шешина в мологской поречине знали многие: он славился своей силушкой.
В конце двадцатых годов ему не было ещё и сорока лет. Роста он был среднего, плотный, широкоплечий, при ходьбе покачивался из стороны в сторону, словно раздвигая на стороны своими могучими плечами воздух, а говорил неторопливо, с расстановочкой.
Мужики не раз рассказывали про один случай с Шешиным. Он однажды на спор за четверть самогона тащил на своём горбу железный якорь в пятнадцать пудов, предназначенный для сплава больших гонок леса по реке, из села Борисоглеба до своей Новой деревни.
С верховьев Мологи каждое лето сплавляли лес. Деревья скрепляли в так называемые гонки. Гонки были большими, тяжелыми. Обычно такую гонку сплавляли пять, а то и семь здоровых мужиков. А Иван Шешин любую гонку сплавлял по реке лишь с одним напарником, который ему подсоблял.
Любо было смотреть, как он работает. Шешин мог совладать с гонкой в любом месте. Где захочет, там и остановит. А плавил так. Отъезжает от плывущей гонки на лодке в положенное место. В той лодке у него припасен здоровенный железный якорь. Иван берет тот якорь в руки и закидывает его, словно игрушку, на дно реки. Якорь так и замрёт как вкопанный. Тогда Иван во всё своё лужёное горло орёт своему напарнику на гонке, чтобы тот на пяте гонки посноровистее стравливал трос. Тот стравит. Гонка выпрямится, как положено, примет нужное направление. В какое бы место ни был им брошен якорь, он его всегда вынимал легко. И воротом для этого не пользовался, как это обычно делали другие мужики.
Иван Михайлович много летних сезонов работал на сплаве леса по Мологе. Знавали его и в сплавных конторах Весьегонска, Устюгина, Рыбинска. Он считался самым лучшим сгонщиком. Да и зарабатывал за свою работу немалые деньги. После крепкой занятой работы любил немного гульнуть. Как пригонит гонку до нужного места — в Рыбинск, в Ярославль ли, так по нескольку дней и засиживается в трактирах. Пил в основном пиво. Мог за раз восемь, а то и десять кружек опорожнить. Летом Шешина часто разыскивали конторские чиновники из сплавских контор. Найдут в каком-нибудь трактире или ресторане Рыбинска, Ярославля и ну упрашивать снова ехать в Весьегонск за другой гонкой. Работник-то он был незаменимый. Бывало, когда гонка леса Шешина входила по течению в самое опасное место у Борисоглебского острова, за неё можно было быть спокойным: не врежется в берег, не рассыплется по брёвнышку. То место было критическим для сгонщиков. Там у Ножевского хутора имелся иловый мыс по прозванию пупок. Тот мыс очень мешал проходу гонок. Место было узкое, неудобное. Там часто случалось, что гонки застревали, распадались вдребезги. А Иван Михайлович со своим напарником так ловко орудовали, что все подводные и надводные рифы обходили с честью. Это благодаря силе и умению Шешина. Он умел точно всё рассчитать и ловко орудовал сгоночным канатом, привязанным к многопудовому железному якорю; всегда в нужное время отводил головные плоты сгонки от удара в тот злополучный мыс.
Так вот, наработается наш Шешин, а потом пивком побалуется, да и снова за работу. Ну, и водку пивал, конечно. Но бутылка водки у него была только пообедать. Водку он из бутылки в кружку никогда не наливал. Возьмёт бутыль, покрутит в ней огненную жидкость, взбурлит её да прямо из горлышка одним махом и опорожнит. Но — всегда не в ущерб работе.
Сильным, смелым мужиком был наш Иван Шешин. Однажды в какой-то праздник Шешин увидел дерущихся парней. Подошёл к ним, снял с одного шапку. Забияки драться остановились, глядят, что дальше будет. А Шешин подошёл с той шапкой к амбару, да, долго не раздумывая, поднял своими крепкими ручищами угол амбара и засунул шапку в паз промеж брёвен. Засунул да и пошёл прочь: вынимайте теперь, теперь вам не до драки будет. После только с помощью ломов тем парням-забиякам удалось достать шапку из амбарного угла. А парню, чью шапку Шешин в амбарном углу пристроил, дали с тех пор прозвище Амбар.
Многие мужики в пойме были сильными и здоровьем крепкими. Мой дедушка по матери Фёдор Лобанов, увидев, что перед гостями да стаканы пустые, возьмёт целую четверть спиртного, а это — два с половиной литра, поставит её на свою ладонь, накрепко зацепит одними пальцами за самое только дно и начнёт разливать по стаканам да кружкам. Единым разом все ёмкости наполнит и не прольёт ни капельки.
Когда дедушка Фёдор был уже стариком, да рассказывал молодым мужикам, как однажды, ещё в тридцатые годы, он в тридцатиградусный мороз в своих голых руках отогрел лопнувшую верёвочную завёртку, какой к саням крепились оглобли. Завёртка та лопнула в одном месте. Хоть она и верёвочная, а при морозе сделалась крепче камня, вся закоченела. Дедушка её голыми руками раскрутил и из оставшихся обрывков при лютом-то морозе связал, скрутил новую. Дело было, когда ехали домой из Некоуза, где были на ярмарке. Если бы не сильные, горячие и ловкие руки деда, ввек не доехать бы подводе до дома.
Крепкий народ жил в пойме. О больницах никто почти и не ведал, да и больниц-то в то время не было никаких. На все деревни окрест центрального села Борисоглеба имелся один медицинский деятель, да и тот не врач, а простой фельдшер. Вёл тот фельдшер достаточно праздный образ жизни, потому что лечить ему было почти некого; редкий случай, если кто обратится к нему за медицинской
