заново отстроиться. И опять — плата за то считалась непозволительной. Помню, как в начале тридцатых годов, в одно очень сухое лето, полыхнула деревня Ветрено. Сгорела, почитай, дотла. А была деревня не маленькой — сельсоветовский центр Брейтовского района. На эту беду сразу откликнулись жители всех окрестных деревень. Работали не покладая рук, не считаясь со временем. А время-то было страдное. У каждого своих дел хоть отбавляй. Да только никому и в голову не пришло поступить иначе, святым делом было — помочь человеку в беде. Так не прошло и двух лет, как все ветренские погорельцы зажили в новых домах.
Много хлопот, а другой раз и бедствий приносил жителям поймы ежегодный разлив воды в пойме. Молога с Шексной разливались неистово. К этому стихийному событию готовились всегда сообща, а не так, чтоб каждый только свой скарб да скотину пристраивал в безопасные места. Мужики собирались в артели, брали лодки — все, что имелись в хозяйствах, спаривали их, клали поверх дощаный настил и на таких своеобразных плавучих транспортных средствах перевозили весь деревенский скот в безопасные места. Взаимная выручка, общность — свойства мологжан, присущие им испокон веков.
Пойменские мужики и бабы отличались завидным долготерпением, уживчивыми характерами, не было среди них строптивцев. Они и новшества Советской власти пережили спокойно, без лишнего ажиотажа и ненужных скандалов, без грызни и шума.
Поймичи до мозга костей любили свою землю, её леса и луга. Они не мыслили себе жизни без неё. О ней были их главные помыслы и заботы. Молока от колхозных и единоличных коров сдавали поймичи столько, что его хватало и на сыры и на масло. Лавки потребкооперации ломились от куриных яиц, от овечьей шерсти, которую молого-шекснинцы сдавали туда в обмен на одежду. Сотни барж, нагруженных колхозным молого-шекснинским сеном, проплывали в летние навигации по Волге — до многих волжских городов!..
Размеренно, как по-накатанному, шла себе жизнь из года в год — мудрая, правильная, честная, трудолюбивая.
Такой уклад жизни не мог формировать дурных людей, совесть и честность были для поймичей неписаным законом жизни. Вот что должно служить высоким примером даже и для цивилизованных стран: грамоты не знали, культурных ритуалов не ведали, а жили по чести и совести!
А я вот вас спрошу: как при нынешнем культурном развитии стало, например, возможно такое массовое явление, как страсть к замкам? Всюду у нас теперь замки и замочки самых замысловатых конструкций. Ладно еще запереть гараж, дом на замок. Но запирают всё, что можно запереть. На заводах в раздевалках запирают шкафчики с одеждой, столы с инструментом, бумаги, вешают замки на оборудование. Да что там! Школьные портфели — на замочках! В собственных квартирах друг от друга все ящички на мебели с замками делаются! Куда ни кинь — всё на замках! Двери квартир, словно карцеры в тюремных камерах, сплошь с врезанными глазочками. Что это? Стали бояться друг друга, стали сами себя бояться! Вот вам и вся цивилизация. Не знавали в наше время молого-шекснинцы никаких замков, доверяли друг другу. И доверие это никого ни разу не подводило.
На дверях изб, калитках, воротах, в чуланах, на сундуках и ларях — всюду у поймичей были не замки, а деревянные вертушки либо накладки. Вертушки поворачивались на деревянном гвозде и закрывали любую дверь, крышку снаружи или изнутри — как было надобно.
Вертушки и накладки были лишь символическими, а не настоящими замками. Если вертушок или накладка прикрывали двери снаружи, это было знаком того, что людей в избе нет никого и постороннему человеку не стоит себя утруждать заходом. Летом, бывало, уйдут все взрослые работать в поле, а избы оставляют открытыми или на попечение старух да малых детей. Приходи в любую избу, бери, чего хочешь. Только без хозяев никто ничего не брал.
Во многих пойменских деревнях исстари пользовались метками, наподобие римских цифр, состоявших из прямых линий. Например, на дощаном или сплетенном из прутьев рыбьем садке белела одна прямая зарубка — все в деревне знали: садок и рыба в нём принадлежат Смирновым. Если на другом садке сделаны две зарубки, то владельцы его были Соколовы. У Гусевых меткой была римская цифра пять, которую все в деревне звали «гусевские уши». У моего отца Ивана Зайцева была метка «куриная лапка» — к тому месту, где прямые линии римской цифры пять сходились вместе под углом, отец подрубал еще одну зарубку вниз; получалась «куриная лапка». Если эта «лапка» стояла, скажем, на пойманном в Мологе бревне, то это бревно могло сколько угодно лежать на берегу, могло бы даже и сгнить, а никто, кроме моего отца, то бревно не взял бы, потому что никто, кроме него, труд на поимку этого бревна из реки не затратил, потому на том бревне и метка Зайцева.
Фамильные метки переходили из поколения в поколение. У каждого хозяйства был свой знак-символ. Молого-шекснинцы давали меткам свои прозвища, вот как отцовской метке дали прозвище «куриная лапка». Римскую цифру десять, например, называли «крестом», пятерку — «уши» и так далее. Римские цифры молого-шекснинцы, возможно, узнали в те далёкие времена, когда из скандинавских стран Севера, сначала по малым рекам, а потом по великой Волге на юг и обратно пролегал через пойму знаменитый торговый путь из варяг в греки…
Мологские богатыри
Жители Молого-Шекснинской поймы хворали редко. Что было тому причиной? Возможно, постоянный физический труд на чистом, свежем воздухе и здоровое питание экологически чистыми продуктами.
Были в деревнях отдельные мужики, подобные русским богатырям, воспетым в былинах за их недюжинную силу. Помню, как-то раз, а было мне семь годков, в нашу избу на Ножевском хуторе пожаловали гости — трое мужиков. Был среди них один круглолицый, здоровый. Он с приятелями тогда обедал в нашей избе. Они ели, о чём-то разговаривали, я же вертелся рядом, на полу, занимался чем-то своим. После обеда круглолицый дядька встал из-за стола и подошел ко мне со словами:
— Хочешь, малой, я тебя на ручке покачаю?
Мужик посадил меня
