Это Юрий Петрович говорил на вечере памяти Высоцкого в 1982 году. А вот что он поведал в интервью одной израильской газете шесть лет спустя: «Я Володе сказал: «Конечно, отменять «Гамлета» – это дело очень и очень нехорошее для театра, для тебя, меня. Но здоровье твое дороже, поэтому я считаю, что завтрашний спектакль надо отменить». Володя подумал и говорит: «Юрий Петрович, я завтра сыграю». И подписал бумагу. И сыграл на такой высоте, как никогда не играл. Сил у него уже не было таких, запой сказался (про наркотики режиссер деликатно умолчал, да и тогда, в Марселе, ему о наркомании Высоцкого еще ничего не было известно. – Б. С.), поэтому он играл сухо, без вольтажей и прочих штук – божественно играл он. Никогда он так не играл, и его партнеры сразу заметили его состояние, и публика заметила, что совершается что-то необычное».
Но за этот звездный час Высоцкому пришлось расплачиваться дорогой ценой. Стоил ли он того? Об этом знает только Бог.
Иван Бортник на вопрос интервьюера: «Но почему даже в последние месяцы жизни Высоцкий все-таки играл Гамлета в любом состоянии, всегда приезжал на него?» – отвечал: «Во-первых, спектакль уже довольно редко шел. И, во-вторых, ну как? Идти на открытый конфликт с Любимовым? Володя был человек не конфликтующий вообще. Звонит Любимов: «Я прошу тебя сыграть». Володя плохо себя чувствует, действительно плохо – но идет… Жаловался мне: «Они хотят, чтобы я подох».
Тут надо сказать, что вообще между Высоцким и Любимовым и шире – между Высоцким и Театром драмы и комедии на Таганке существовали сложные отношения взаимозависимости, причем если в первые годы пребывание Высоцкого в труппе Таганки способствовало его раскрутке как барда, то в последние годы работы там Высоцкого театр в большей мере зависел от всесоюзной славы барда. Лучше всего, по-моему, об этом сказал в одном из своих интервью Виталий Шаповалов: «Я знаю, что в начале Володиной работы, когда меня еще не было в театре, Любимов не рассматривал его как крупную величину. Говорят, что когда Высоцкого однажды пригласили в кино, то Юрий Петрович отреагировал так: «Да кого вы приглашаете? Он средний артист…»
В 1979 году наркомания Высоцкого все прогрессировала, и в Театре на Таганке уже не могли не видеть, что с ведущим актером творится что-то пострашнее привычных запоев. 9 марта Золотухин записал в дневнике: «Видел во сне Высоцкого, который предлагал мне уколоться наркотиком… сам проделал это через куртку, в руку. Второй укол я ему сделал – обезболивающий… Это Тамара разглядывала вчера шприц и рассказывала, что на «Ленфильме» медпункт расхитили». Возможно, уже тогда Валерий Сергеевич подозревал, что его друг колется, хотя неоднократно заявлял, что о наркомании Высоцкого узнал только после его смерти.
Существует мнение, что для Высоцкого «и питие, и укол – способ разделаться с… внутренним «жлобом», способ убить злое начало в себе». В доказательство этого тезиса цитируется песня, написанная в апреле 1979 года:
Меня опять ударило в озноб,
Грохочет сердце, словно в бочке камень.
Во мне живет мохнатый злобный жлоб
С мозолистыми цепкими руками.
Он ждет, когда закончу свой виток —
Моей рукою выведет он строчку,
И стану я расчетлив и жесток,
И всех продам – гуртом и в одиночку.
Но я собрал еще остаток сил, —
Теперь его не вывезет кривая:
Я в глотку, в вены яд себе вгоняю —
Пусть жрет, пусть сдохнет, – я перехитрил.
Это мнение высказал Владимир Новиков, один из лучших биографов Высоцкого. Он, как кажется, склонен принимать подобное признание поэта на веру. Между тем это всего лишь самооправдание, превратившееся в самообман. И то психологическое одиночество, в котором Высоцкий оказался под конец жизни, было следствие главным образом его недугов. Вокруг него остались только те из друзей, кто мог доставать наркотики.
Характерно, что мысли о близкой смерти появляются в творчестве Высоцкого и в его интервью за два-три года до кончины, т. е. вскоре после того, как он подсел на иглу. По всей видимости, уже через несколько месяцев он начал осознавать гибельность своей новой страсти, но сделать уже ничего не мог. 14 сентября 1979 года Высоцкий выступал на Пятигорской студии телевидения. «Какой вопрос вы бы хотели задать самому себе?» – спросил его ведущий. Высоцкий ответил: «Я вам скажу… Может быть, я ошибусь… Сколько мне еще осталось лет, месяцев, недель, дней и часов творчества? Вот такой я хотел бы задать себе вопрос. Вернее, знать на него ответ».
Лечение наркозависимости обычно приносит эффект только тогда, когда начато не позднее чем через год после ее возникновения. Наркоманов со стажем вылечить почти невозможно. Известно, например, что Михаилу Булгакову удалось вылечиться от наркозависимости, которую он прекрасно описал в повести «Морфий». Он стал морфинистом в 1917 году в селе Никольское Смоленской губернии, где работал земским врачом, а излечился в Киеве весной 1918 года, где его отчим врач Иван Вознесенский стал вводить ему под видом наркотика безвредный раствор и постепенно отучил от морфия. Но тогда, когда Высоцкий пробовал начать лечиться от наркозависимости, столь простой метод уже не мог быть применен. Недуг зашел слишком далеко.
Также Михаил Шемякин вспоминает о Высоцком: «В последние два года постоянно говорили о смерти. Я не знаю, какой он был в России, но во Франции Володя был очень плохой. Я просто уговаривал его не умирать». И тот же Шемякин говорил после гибели друга: «Его смерть для меня – не просто неожиданность, для меня эта смерть – самоубийство».
Вот песня 1977 года, один из поэтических шедевров Высоцкого:
Я умру, говорят,
мы когда-то всегда умираем.
Съезжу на дармовых,
если в спину сподобят ножом, —
Убиенных щадят,
отпевают и балуют раем…
Не скажу про живых,
а покойников мы бережем.
В грязь ударю лицом,
завалюсь покрасивее набок —
и ударит душа
на ворованных клячах в галоп!
Вот и дело с концом:
в райских кущах покушаю яблок,
подойду, не спеша —
вдруг апостол вернет, остолоп?
…Чур меня самого!
Наважденье, знакомое что-то:
неродивший пустырь
и сплошное ничто – беспредел.
И среди ничего
возвышались литые ворота,
и этап-богатырь —
тысяч пять – на коленках сидел.
Как ржанет коренник —
[укротил] его ласковым словом,
да репей из мочал
еле выдрал и гриву заплел.
Петр-апостол, старик,
что-то долго возился с засовом,
и кряхтел, и ворчал,
и не смог отворить – и ушел.
Тот огромный этап
не издал ни единого стона —
лишь на корточки вдруг
с онемевших колен пересел.
Вон следы песьих лап…
Да не рай это вовсе, а зона!
Все вернулось на круг,
и распятый над кругом висел.
Мы с конями глядим:
вот уж истинно – зона всем зонам.
Хлебный дух из ворот —
это крепче, чем руки вязать!
Я пока невредим,
но и я нахлебался озоном,
лепоты полон рот,
и ругательства трудно сказать.
Засучив рукава,
пролетели две тени в зеленом,
с криком: «В рельсу стучи!»
пропорхнули на крыльях бичи.
Там малина, братва,
нас встречают малиновым звоном!
Нет, звенели ключи…
Это к нам подбирали ключи.
Я подох на задах —
на руках на старушечьих дряблых,
не к Мадонне прижат,
Божий сын, а – в хоромах холоп.
В дивных райских садах
просто прорва мороженых яблок,
но сады сторожат —
и стреляют без промаха в лоб.
Херувимы кружат,
ангел окает с вышки – занятно.
Да не взыщет Христос —
рву плоды ледяные с дерев.
Как я выстрелу рад —
ускакал я на землю обратно,
вот и яблок принес,
их за пазухой телом согрев.
Я вторично умру —
если надо, мы вновь умираем.
Удалось, бог ты мой, —
я не сам, вы мне пулю в живот.
Так сложилось в миру —
всех застреленных балуют раем,
а оттуда – землей, —
береженого Бог бережет.
В грязь ударю лицом,
завалюсь после выстрела набок.
Кони хочут овсу,
но пора закусить удила.
Вдоль обрыва с кнутом
по-над пропастью пазуху яблок
я тебе принесу,
потому – и из рая ждала.
Здесь речь идет не о самоубийстве, а о грядущем убийстве героя, который должен погибнуть то ли от ножа в спину, то ли от пули в живот. И лишь такая насильственная смерть даст ему дорогу в рай, в который в противном случае барда не пустят за его грехи.
