— Людмила не дает выпить. Дай чего-нибудь опохмелиться, Я выставил графин самодельного вина из черной смородины. Володя, «поправив голову», сверкнул карими горящими глазами.
— Иди к Свиридову — должность даст. Министр!.. Должности у него, как пятаки у нас в кармане.
Наливал стакан за стаканом, пил.
— Иди, говорю. Не мешкай. Завтра же!
Язык у него начинал заплетаться. Я решил не спорить. Сказал:
— Хорошо, Володя. К Свиридову я зайду. Спасибо за рекомендацию.
— Да, старик, иди, проси должность. В издательствах прорва шпаны всякой, трудно дышать. Меня не печатают, а если возьмут, то все лучшие стихи выбрасывают, оставляют безделки. Может, в издательстве редакцию тебе даст. а то и того выше — заместителем главного назначит. Он же министр! Все может.
Фирсов пил, пока не увидел дно графина. Вновь и вновь меня тревожило это обстоятельство: пьют наши ребята! Природа такой большой талант парню отвалила, а он его заливает спиртным. И вот ведь что страшно: никто из них, «зашибающих», не видит опасности в своем пристрастии. Пробовал я говорить и с Шевцовым, и с Фирсовым: отмахиваются, как от назойливом мухи: «Ах, пустяки! Брось нагнетать страхи!..»
Уходя, Володя повернулся ко мне, признался:
— Я, старик, заметил: как выпью, так хоть тресни — ничего путного не могу придумать. Рифма бежит резво, и много строк навалякаю, а на трезвую голову гляну — мусор! Эх, старина, завидую тебе — всегда трезвый. Мне бы так, а?..
Проводил Володю до дома. Людмила и ее мать, завидев нас, всплеснули руками.
Я чувствовал себя виноватым.
Госкомиздат России помещается вблизи Никитских ворот, на улице Качалова, и тут же рядом — церковь св. Вознесения, где венчался с Натальей Гончаровой Пушкин, — в охраняемом государством Дворце, куда, будто бы, и пришли новобрачные после венчания.
В кабинет председателя вели дворцовые двустворчатые двери, украшенные золотыми вензелями, старинными, сиявшими от золота ручками.
Кабинет был огромный, как и всякого министра, — хозяин его при появлении посетителя не поднимал головы, а ждал, когда тот приблизится к его столу. Еще при встрече у Фирсова я заметил, что Свиридов «туговат» на левое ухо, и потому предусмотрительно зашел с правой стороны, сдержанно поздоровался.
— Садитесь, — сказал Свиридов, не подавая руки. Он был невысок ростом, с красивой шевелюрой волнистых седеющих волос, — выглядел молодо.
Отстранил на столе бумаги, откинулся на спинку кресла.
— Ну, как на свободе? Не скучновато?
— Поэт Алексей Марков, никогда нигде не служивший, говорит: самый несвободный человек — это свободный человек.
— Марков скажет. Горазд на хлесткое словечко.
Хозяин кабинета помолчал, тронул для порядка бумаги. Неожиданно сказал:
— Вы в Литературном институте учились, наверное, знаете многих литераторов?
— Не сказал бы, что многих, но кое-кого…
— Мы сейчас новое издательство создаем — «Современник». Важно подобрать туда серьезных людей. Вот… Юрий Панкратов. На курсе с Фирсовым учился, — вы тоже должны знать его.
— Давно мы учились, люди меняются. Раньше его «Литературка» хвалила, до небес возносила, потом бросила. Чем-то не потрафил.
— Когда поднимали его — во времена Кочетова?
— Да нет, уж при Чаковском.
— Чем же он… не угодил Чаковскому?
— Панкратов Пастернаку молился, на даче у него дневал и ночевал, — тогда его поднимали, а тут вдруг бросил учителя, разошелся с ним. Ну, его и кинули в колодец. Ни слова доброго о нем.
— Да, похоже на то. Он, говорят, поначалу все черным цветом мазал.
— Было такое. Вот как он Россию в то время представлял:
Трава зеленая,
Небо синее.
На воротах надпись:
«Страна — керосиния».
— Вот, вот… Такой-то Чаковскому подходил.
Говорит басовитым, нутряным голосом. В глаза собеседнику долго не смотрит. Я во время своей корреспондентской службы вырабатывал способность: смотреть в глаза собеседнику. Ценил и завидовал тем, кто этим даром обладает в высокой степени. Свиридов такой способностью не обладал, и в одной позе не сидел — то отклонится в угол кресла, то подвинется к столу. Однако говорил умно и дело свое, видимо, знал хорошо.
— Ну, так как — станете рекомендовать его в новое издательство, на редакцию поэзии?
— С ходу так — не могу. Если позволите, спрошу у верных людей, тогда и вам доложу.
— Да, да, — я вас попрошу об этом. И вот еще — Валентин Сорокин. Этот нас особенно интересует.
— Сорокина я знал еще в Челябинске, — тогда он на металлургическом заводе работал машинистом подъемного крана.
— Крановщиком? Не металлургом?
— В мартеновском цехе крановщик — тоже будто бы металлург.
— Именно, будто бы… — буркнул Свиридов, видимо, недовольный теми, кто неточно ему доложил. — Я вот тоже… артиллеристом мог бы назваться, а я был химиком в дивизионе «катюш».
Свиридов после нашей продолжительной и вполне доверительной беседы предложил мне зайти к Карелину Петру Александровичу.
— Побеседуйте еще с ним, — сказал Николай Васильевич.
Со второго этажа я спустился на первый, и здесь, в конце правого крыла здания, располагался издательский главк — Росиздат. В небольшом кабинете сидел главный редактор всех издательств России — Карелин или ПАК, — так его сокращенно называли в комитете.
Петр Александрович, завидев меня, не удивился, — видимо, Свиридов его предупредил.
Только сказал:
— И тебя… «скушали» в «Известиях».
— И да, и нет. Сам ушел, но, конечно, припекло, — вот и ушел.
Нам вместе привелось работать в «Известиях». Он был заместителем редактора по разделу литературы и искусства — заказывал мне статьи, охотно их печатал. Мне нравился этот высокий, интеллигентный человек с легким и веселым характером. он много знал и умел о любом пустячном случае забавно рассказывать.
Посылая меня в комитет, Фирсов сказал:
— Там Карелин… Имей в виду: это первый у Свиридова человек, его доверенное лицо и советник.
Узнав, что я на свободе, Карелин без дальних предисловий предложил мне должность своего заместителя. При этом сказал:
— Я скоро пойду на пенсию. Вот мне достойная замена. И рассказал: комитет только что получил решение правительства о создании нового мощного издательства «Современник». В нем будут печататься только художественные книги — проза и поэзия. И небольшая редакция критико-публицистической литературы. Строго определена пропорция: 80 процентов книг — писателей российской периферии, 20 процентов — москвичей. В год будет издаваться 350 книг, — каждый день книга.
