Юридически разводиться с Канделаки ей было не надо — когда Владимир Аркадьевич предложил официально оформить отношения, она отказалась. Зачем? И так все знают, что они муж и жена. Наверное, если бы были дети, тогда имело бы смысл оформлять отношения, но детей у них с Канделаки не было.
У Кремера все было иначе. Расходился он долго и мучительно. Ему приходилось резать по живому. Уходил из дома к ней, потом через какое-то время возвращался вновь в ту семью. «Я не знаю, что мне делать, — сказал он ей однажды. — Я люблю тебя и люблю Розу». Одно дело уходить от женщины, которую хоть в чем-то можно упрекнуть, и совсем другое дело — от жены, к которой нет ни одной претензии. Она все знала. Ни в чем не упрекала, ничего не требовала. Лишь однажды не выдержала и разрыдалась в машине. Они возвращались из дома отдыха, где вместе провели несколько дней. Чтобы уехать с ней, Кремеру пришлось придумать историю, что он уезжает в Ленинград на переговоры с режиссером Театра имени Ленсовета Игорем Владимировым. Роза поехала провожать его на вокзал. Ему пришлось сесть в поезд Москва — Ленинград. Сойдя на первой же станции, где останавливался скорый, он вернулся в Москву, приехал в Бескудниково, где оставил свою машину (дома сказал, что она в ремонте), и на ней они уехали в дом отдыха.
На обратном пути, уже подъезжая к дому в Бескудниково, он произнес:
— Сейчас завезу твои вещи и поеду домой.
И вот тут она не выдержала. В тот момент ей показалось, что о спектакле под названием «Кремер уходит к Шмыге» знает если не вся театральная Москва, то половина уж точно. И виновата во всем только она. Ведь женщину, которая уводит мужа из семьи, иначе как разлучницей не называют. Как объяснить всем «доброжелателям», что она никого и никуда не уводила?
И вновь ей вспомнилась та самая воронка, которая однажды чуть не лишила ее жизни. В ту ночь она должна была принять решение. А чтобы его принять, ей пришлось опять глубоко вдохнуть, нырнуть и… резко в сторону.
«Если ты любишь что-то — отпусти. Если оно твое — оно вернется» — эти слова Маркеса стали для нее своего рода молитвой.
Утром она собралась и поехала на репетицию. Решение было принято. В служебный вход Театра оперетты вошла уже совсем иная Татьяна Шмыга, нежели та, что сидела вечером в машине. Прямая спина, звонкий голос и привычный стук каблучков по лестнице. И лишь немногие смогли увидеть, как изменился взгляд чуть раскосых глаз.
«Доброжелатели» попытались рассказать, что вернувшийся из командировки Канделаки воспринял ее побег в штыки. Она тут же пресекла все разговоры на эту тему. На чужой роток не накинешь платок, понятно, что ее уход от Владимира Аркадьевича еще долго будет обсуждаться и в театре, и за его пределами. Но без ее участия.
…Она собиралась на спектакль, когда в дверь позвонили. Почему-то, даже не спросив «кто», открыла ее. На пороге стоял Кремер — похудевший и осунувшийся.
— У тебя спектакль? — только и спросил он.
Она кивнула.
— Я отвезу тебя и, если позволишь, останусь посмотреть. Вечером привезу тебя домой и, если позволишь… останусь с тобой.
Вечером за ужином она узнала, что Роза заболела и Кремер ухаживал за ней. И только когда она выздоровела, сказал ей о том, что уходит из семьи. В свадебное путешествие, хотя свадьбы как таковой и не было, они уехали в Германию. За месяц Кремер написал партитуру спектакля «Эспаньола», и это стало не только началом их совместной работы, но и самым лучшим подарком, который только может получить актриса. А сам спектакль был ее самым любимым. Когда его сняли с репертуара, она сказала: «Больше такого не будет ни в театре, ни у меня в жизни».
Спектакль «Эспаньола, или Лопе де Вега подсказал» взорвал театральную Москву и совершил, как это ни высокопарно прозвучит, своеобразную революцию в Московском театре оперетты, где были свои правила и устои. Это не было ни опереттой, ни мюзиклом, хотя она так и не могла понять, в чем же отличие между этими двумя названиями. Ведь суть-то остается прежней. «Эспаньола» стала музыкальным спектаклем. И такого еще не видели.
Сейчас даже смешно вспоминать: именно то, что «Эспаньола» не имеет никакого отношения ни к оперетте со сложившимися вековыми традициями, ни к самому театру, у которого тоже есть свои традиции, стало главным обвинением в адрес создателей спектакля.
Обвинителями выступали члены художественного совета, которым сдавали спектакль. Словно кто-то дал команду «фас», и… коллеги вдруг отчетливо напомнили ей свору собак, которым нужно было просто облаять. Сколько лет она работает в театре, сколько раз сдавала спектакли художественному совету, сколько раз сама принимала участие в различных худсоветах, но такого не могла припомнить. Аргументов, кроме как «это не оперетта», не выдвигалось. «Это позор для театра! Жаль хороших артистов, ввязавшихся в столь сомнительную авантюру!» Досталось всем. Но больше всего Кремеру — суть перемывания ему косточек сводилась к следующему: как он, «мальчишка», посмел замахнуться на святое! Как смел поломать традиции! Его — а ведь он был не только соавтором, но и музыкальным руководителем постановки — готовы были разорвать на части.
Секретарь партбюро театра, балерина, произнесла: «Я прослушала весь спектакль и не запомнила ни одной мелодии». Аргумент в ее понимании просто убийственный. И вот тут уже Кремер не выдержал. «Может быть, все дело в вашей музыкальной памяти, — вкрадчиво произнес он, — а вовсе не в музыке».
Если бы не присутствие нового главного режиссера, кто знает, до чего могли бы договориться. Не исключено, что получилось бы, как в ссоре Фаины Раневской и Юрия Завадского.
Фаина Георгиевна никак не могла принять режиссерскую трактовку образа, в котором ей предстояло выходить на сцену. Когда споры становились жаркими, она начинала «огрызаться» — кто-кто, а уж Завадский прекрасно знал о ее остром язычке. И однажды, когда в очередной раз перепалка дошла до точки кипения, он, не выдержав, указал пальцем на кулису и рыкнул на актрису: «Вон из театра!» Раневская не была бы Раневской, если бы молча выполнила его указание.
Спустившись со сцены в зрительный зал, она подошла к двери, ведущей в фойе театра, распахнула ее и, показав указательным пальцем в открытое пространство, грозно произнесла: «Вон из искусства!»
Но то Раневская с Завадским — два кита, они имели право. А здесь-то судьи кто?
— Мне многое понравилось, — начал только что назначенный главный режиссер Юрий Петров. — Понравилась музыка. Как можно вот так сразу бросить такую работу? Я готов помочь довести ее до конца.
Члены худсовета притихли, спорить с главным режиссером — себе дороже.
