Можно вообразить себе долгую и мучительную борьбу, из которой он выйдет побежденным; усилия, призванные укротить чувственные желания, от которых остаются лишь "угрызения совести и томленье духа", новые срывы и, наконец, печальные поражения. Нельзя допустить большей ошибки по поводу Пруста, нежели счесть его существом аморальным.
Имморальным - да, но страдавшим от этого: "Я всегда изображал имморальность только у существ с чуткой совестью. Поскольку они слишком слабы, чтобы желать добра, слишком благородны, чтобы сполна наслаждаться грехом, и знают одну только боль, я мог говорить о них лишь с состраданием, слишком искренним, чтобы оно не очистило эти маленькие очерки..."
Стиль еще очень далек от стиля "Поисков утраченного времени". Не то чтобы он плох, совсем напротив, но фразы остаются классическими, тон изысканно-холодным, немного искусственным. Период не поспевает за движущимися извивами этой прихотливой чувствительности. Однако то тут, то там наше ожидание бывает вознаграждено:
"Жажда успеха опьяняет сильнее, чем слава; любую вещь желание украшает, обладание иссушает; лучше видеть во сне свою жизнь, чем жить ею; хотя жить ею это и значит видеть во сне, но не так мистично и не так ясно, во сне смутном и тяжелом, похожем на обрывочные сны в чахлом сознании скотов, жующих жвачку. Пьесы Шекспира гораздо прекраснее, когда прочитаны в рабочей комнате, чем когда поставлены в театре. Поэты, создавшие бессмертных возлюбленных, часто знали лишь заурядных трактирных служанок, тогда как самые завидные сластолюбцы совершенно не могут описать жизнь, которую ведут, точнее, которая их ведет..."
В "Забавах и днях" есть марины, пейзажи, предвещающие завтрашнего мастера. Но все это ясно для нас, знающих продолжение, подобно тому, как пишущий в наши дни писатель явственно видит предвестия Реформации, Революции в знаках, которые были неразличимы и немы для современиков. В 1896 году эта разрозненная книга, слишком красивая, неловкая и очаровательная, могла лишь подтвердить тревожный диагноз кружка Кондорсе: светский человек, умный и изящный, но без будущего. "Да, лет в двадцать пять, - пишет верный Робер Дрейфус, - несовершенства Марселя Пруста нас шокировали, приводили в ярость". В одной сценке, разыгранной у Жака Визе, его друзья беззлобно над ним посмеялись. Голосу Марселя подражал Леон Иетман.
ПРУСТ, обращаясь к Эрнесту Ла Женесу. - Вы читали мою книгу?
ЛА ЖЕНЕС. - Нет, сударь, она слишком дорогая.
ПРУСТ. - Увы! Вот и все так говорят... А ты, Грег? Ты читал?
ГРЕГ. - Да, я ее разрезал, чтобы ознакомиться.
ПРУСТ. - И ты тоже находишь, что она слишком дорога?
ГРЕГ. - Да нет же, нет. Она вполне оправдывает эти деньги.
ПРУСТ. - Правда?.. Предисловие господина Франса: четыре франка... Две картинки госпожи Лемер: четыре франка... Музыка Рейнальдо Ана: четыре франка... Моя проза: один франк... Несколько моих стихотворений: пятьдесят сантимов... Итого: тринадцать франков пятьдесят; разве это чересчур?
ЛА ЖЕНЕС. - Но, сударь, в альманахе "Ашет" гораздо больше всякой всячины, а стоит он всего двадцать пять су!
ПРУСТ, разражая ев смехом. - Ах! Как смешно! Ох! Со смеху помру!
Смех был, наверное, довольно болезненный. Публикация "Забав и дней" не сделала Марселя в глазах сверстников писателем. Монтескью в одном из своих сочинений обронил о нем пару слов покровительственным тоном. Маргарита Морено продекламировала его "Портреты художников" в "Бодиньере"[75] Серьезные критики даже не упомянули имя Пруста: "Для них, - говорит Валери Ларбо, - он был автором книги со старомодным названием... книги салонного любителя, опубликовавшего, будто в провинции, книгу, о которой им нечего было сказать. Он сотрудничал с "Фигаро"[76] сочинял пародии, занимался литературой..." У самого Марселя было ощущение провала, и он написал Роберу Дрейфусу: "Ты единственный из нас что-то сделал - exegisti monumentum[77]. Как ему было поверить тогда, что он сам способен воздвигнуть памятник своему времени?
ПРОДЛЕННОЕ ДЕТСТВО
В чем проходила его жизнь? Прежде всего в писании писем, писем "безрассудных и феерических", настойчивых, ласковых, "вопросительных, задыхающихся", изобретательных, остроумных, которые тешили тщеславие адресата, смущали иронией преувеличений, изводили подозрительностью и очаровывали своим тоном. Видимо, обаяние все же превозмогало смущение, потому что все их хранили, хотя сделаться знаменитым ему предстояло лишь через двадцать лет, и мы видели, как после его смерти эти заботливо сберегавшиеся сокровища были извлечены из всех ящиков Парижа.
Его письма часто были упреками. "Марсель Пруст это сам Дьявол", - сказал однажды Альфонс Доде из-за поразительной, сверхчеловеческой проницательности, с которой он улавливал побудительные причины чужих поступков. Дружить с ним было нелегко: "Порой его ранили, сами того не желая, -говорит Лори, - в сущности, ему не хватало доверия к другим. Ему казалось, что он видит в вас сдержанность, холодность. Какой только подоплеки он не предполагал!.." Упреки приходили в письме. С ним расставались в два часа ночи, а по пробуждении находили на подносе с завтраком толстый конверт, принесенный привратником, и письмо, в котором он с беспощадной трезвостью разбирал по косточкам все, что вы сказали, и о чем умолчали. Жизнь, которую он вел -жизнь больного, его "нескончаемые бессонные ночи" благоприятствовали работе воображения над мотивами собственных поступков, поступков родных и друзей, и порождали в нем тот гений подозрительности гпщ который отмечали в нем все его близкие.
В свете он продолжал заниматься "генеалогией и энтомологией французского общества". К первоначальному кругу друзей присоединились новые. Молодой герцог де Гиш, наилучший образчик восемнадцатого века, больше занятый оптикой и гидростатикой, чем светскими условностями, знавал его еще "безвестным молодым человечком, застольничавшим у госпожи Строс". Другой мишенью для похвал была графиня де Ноай, замечательная поэтесса, блестящая и живая красавица, наделенная дерзким и язвительным остроумием, которая сразу же полюбила "его великолепный ум, его пленительную и пугливую нежность, его необычайные дарования". Кто лучше него всегда умел найти, что новый сборник ее стихов удался больше предыдущего, и обосновать свой возросший восторг самыми тонкими рассуждениями? Кто лучше него умел приобщить женщину к триумфам поэта?
Марсель Пруст госпоже де Ноай. "Вы слишком любезны. Я понимаю, за что в богобоязненные века любили Пресвятую Деву: она допускала к своим ризам хромых, слепых, прокаженных, паралитиков, всех несчастных. Но вы еще лучше, и при каждом новом откровении вашего великого, бесконечного сердца я глубже постигаю незыблемую основу, опору вечности вашего гения. И если вас немного сердит возможность оказаться лучше Святой Девы, то я сравню вас с той карфагенской богиней, которая всем внушала сластолюбивые помыслы, а некоторым - жажду благоговения..."
