строил планы на будущее, но не все они сбылись.
На ночь они остановились в Барнауле, и у Федора случился его первый полноценный эпилептический припадок. Такое происходило и прежде, но он не хотел называть свое состояние по имени, да и врачи уверяли его, что то были лишь нервические приступы. Этот же припадок был совсем другого рода.
Все началось со вспышки света. Внезапно он почувствовал, как все его тело напряглось. Ощущение жизни, самосознания почти удесятерялось в эти мгновения, продолжавшиеся как молния. Ум, сердце озарялись необыкновенным светом; все волнения, все сомнения мои, все беспокойства как бы умиротворялись разом, разрешались в какое-то высшее спокойствие, полное ясной, гармоничной радости и надежды. Но эти моменты, эти проблески были еще только предчувствием той окончательной секунды (никогда не более секунды), с которой начинался самый припадок. Эта секунда была, конечно, невыносима [204].
Раздумывая об этом мгновении впоследствии, уже в здоровом состоянии, он часто говорил сам себе, что ведь все эти молнии и проблески высшего самоощущения и самосознания не что иное как болезнь, нарушение нормального состояния. И все же, вопреки собственным словам, он чувствовал обратное. До тех пор он и не подозревал, что подобное чувство могло существовать – чувство гармонии, красоты, неслыханное и негаданное дотоле чувство полноты, меры, примирения и встревоженного молитвенного слития с самым высшим синтезом жизни. Это не земное; я не про то, что оно небесное, а про то, что человек в земном виде не может перенести [205]. Словами выразить это было невозможно. Ведь не видения же какие-нибудь снились ему в этот момент, как от гашиша, опиума или вина, унижающие рассудок и искажающие душу. Мгновения эти были именно одним только необыкновенным усилением самосознания – если бы надо было выразить это состояние одним словом, – самосознания и в то же время самоощущения в высшей степени непосредственного. Не просто понимание того, что он был жив, но ощущение того, что жизнь протекает сквозь него как электричество. В ту секунду, то есть в самый последний сознательный момент пред припадком, мне случалось успевать ясно и сознательно сказать себе: «Да, за этот момент можно отдать всю жизнь!» [206] Вероятно, думал он, это та же самая секунда, в которую не успел пролиться опрокинувшийся кувшин с водой эпилептика Магомета, успевшего, однако, в ту самую секунду обозреть все жилища Аллаховы. Мария же увидела только, как муж ее грохается на пол, скрежеща зубами, а тело его, пульсируя в неуловимом ритме, непристойно изгибается.
Припадок перепугал до смерти жену, а меня наполнил грустью и унынием [207]. Ученый доктор сообщил ему, что, вопреки предыдущим заключениям, Федор страдал самой настоящей падучей и мог ожидать, что в один из своих приступов задохнется от горлового спазма. Учитывая, что припадок мог случиться с ним в любое время, даже несколько раз за месяц, и что тогда еще не было известно ни лекарства, ни профилактики, казалось вероятным, что так ему и суждено было умереть. Через месяц, год или десять – предугадать было невозможно. Я сам выпросил подробную откровенность у доктора, заклиная его именем честного человека. Вообще, он мне советовал остерегаться новолуний [208].
Брак его так и не пережил этой первой ночи. Черная кошка пробежала между нами [209]. Мария, по некоторым сведениям, была уверена, что ее обманом завлекли в брак с человеком, скрывшим свою болезнь (должно быть, хрипло прошептала это, когда сама лежала больной в постели). Хотя она и преисполнена великодушных чувств, но дама горячая и раздраженная, и оборвет… глаз ее боюсь… да… глаз… Красных пятен на щеках тоже боюсь… и еще – ее дыхания боюсь… Видал ты, как в этой болезни дышат… при взволнованных чувствах? [210] Практически сразу после свадьбы ее имя пропало из писем Федора, а если и появлялось, то будто бы задним числом – единственной фразой среди просьб о деньгах или новостях об изменениях в его положении.
Вот вы возлюбили какую-нибудь свою мечту, идею, свой вывод, убеждение или женщину, наконец. Вы устремляетесь за предметом любви вашей всеми силами вашей души. Правда, как ни подкуплены вы сердцем, но если есть в этом предмете любви вашей ложь, наваждение, что-нибудь такое, что вы сами преувеличили и исказили в нем вашей страстностью, вашим первоначальным порывом – единственно, чтоб сделать из него вашего идола и поклониться ему, – то уж, разумеется, вы втайне это чувствуете про себя, сомнение тяготит вас, дразнит ум и мешает жить вам покойно [211]. Это было печальное время для Федора – он наконец полностью завладел тем, к чему стремился три года, только чтобы осознать, что счастья это ему не принесет. Мне кажется, что я уже всё прожил на свете и что более ничего и не будет, к чему можно стремиться [212]. В конце концов, Христофор Колумб был счастлив не когда достиг Америки, а на пути к ней; имела значение жизнь – не само открытие, а его процесс [213]. Возможно, он ценил саму погоню больше, чем ее цель. Надо как-нибудь выстрадать вновь наше будущее счастье; купить его какими-нибудь новыми муками. Страданием всё очищается [214].
Он наконец получил разрешение снова издаваться и поспешил воплотить различные идеи, что годами роились в его голове. Всё роман пишу; да тяжело, не дается. Сплеча-то и можно бы написать, пожалуй, и занимательно бы вышло; да хорошую идею жаль портить. Я даже думаю бросить роман и придумать повесть поскорее, так, что-нибудь легонькое и грациозное и отнюдь без мрачного направления [215]. В первую очередь он взялся за две комические повести, «Дядюшкин сон» и «Село Степанчиково», которые сочинил отчасти еще в тюрьме [216]. Продолжал делать заметки о времени, проведенном в Омске, и размышлял о написании первого большого тюремного романа. Но более всего захватили его «Униженные и оскорбленные», роман, отчасти вдохновленный отчаянным любовным треугольником, который составляли он сам, Мария и Вергунов. История хорошего человека, романиста, безнадежно влюбленного в обедневшую, но прекрасную девушку, находящуюся в обреченных отношениях с добрым дураком (дурак, в свою очередь, влюблен в кого-то еще, так что технически речь идет о любовном четырехугольнике). Один механизм письма чего стоит: он успокоит, расхолодит, расшевелит во мне прежние авторские привычки, обратит мои воспоминания и больные мечты в дело, в занятие [217].
Федор практически перестал надеяться получить весточку от брата, когда вдруг пришло письмо с очень интересным предложением. Михаил некоторое время занимался предпринимательством и теперь владел
