еще так недавно. Даже чуть не смешно мне стало и в то же время сдавило грудь до боли [227].
Ему необходимо было вновь утвердить свою позицию на литературной сцене. После ослабления цензуры пышно расцвели политические сочинения. Во главе реакционного лагеря стоял консервативный прославянский «Русский вестник» Михаила Никифоровича Каткова. Он отрицал идею, что Россия может хоть чему-то научиться у европейцев. Рупором радикалов-западников был некрасовский журнал «Современник», чей главный критик, Николай Гаврилович Чернышевский, недавно возвысился как фактический лидер нового поколения социалистов благодаря публикации искренних статей по таким животрепещущим вопросам, как «Человек ли женщина?». Чернышевский и его окружение, так называемые «рациональные эгоисты», казались себе самым популярным интеллектуальным движением десятилетия, в особенности среди молодежи. Федор был счастлив вести с ними бесконечные споры. У меня прескверный характер, да только не всегда, а по временам. Это-то меня и утешает [228].
Братья Достоевские нашли свой тон среди этой какофонии – средний путь между радикалами и реакционерами, как они видели его, – прогрессивный, но гордо русский. Они называли его «почвенничеством», а свой журнал, «Время», видели его путеводной звездой. В одной из первых редакторских колонок Федор написал о необходимости строительства мостов между простыми людьми и образованными классами. «Мы предугадываем, что характер должен быть в высшей степени общечеловеческий, что русская идея, может быть, будет синтезом всех тех идей, которые с таким упорством, с таким мужеством развивает Европа в отдельных своих национальностях» [229].
Направляемый знакомствами брата, Федор начал по вторникам посещать дом поэта Александра Милюкова, где они искали сочувствующих их идеям. Первым к их редакции присоединился Аполлон Александрович Григорьев – с длинными густыми волосами и пушистой бородкой. Внешность у него была приятная, но необычная – серые глаза посажены слишком широко, как у травоядного животного. На встречах его часто можно было увидеть в красной атласной рубахе-косоворотке, плисовых шароварах, заправленных в сапоги с напуском, в наброшенной на плечи поддевке, с гитарой в руках. Нрав романтика придавал ему пронзительную значимость, которую Федор никогда не мог изобразить. Будучи своего рода сочувствующим славянофилом, за десятилетие отсутствия Федора он уже писал о важности земли и из внутреннего убеждения пришел к выводам, которые Федор сформировал, только оказавшись в неприятной близости с русским народом.
Второй крупный автор «Времени» говорил скорее от разума, чем от сердца. Николай Николаевич Страхов был философом и ученым, учителем математики, физики и естествознания, впоследствии защитившим магистерскую диссертацию «О костях запястий млекопитающих» (хотя статус профессора он так и не обрел). Несколько младше Григорьева, недавно он выступал против этических опасностей материализма [230]. С Федором у них возникло удивительное интеллектуальное притяжение – политические взгляды Страхова были очень близки Достоевскому, и они могли разговаривать часами. Они работали бок о бок, ходили на экскурсии, планировали вместе уехать за границу. Федор не отказывался от компании Страхова даже сразу после приступов, когда других видеть не хотел.
Редакция «Времени» располагалась на квартире Михаила Достоевского у Екатерининского канала (местным известного как Канава), где прачки делали все возможное, чтобы отстирать одежду в зловонной воде. Это была бедная, пришедшая в упадок часть города неподалеку от Сенной площади. Мрачные трехэтажные здания с толстыми стенами и решетками на маленьких окнах первого этажа теснились тут с восемнадцатого века. И снаружи и внутри как-то негостеприимно и сухо, всё как будто скрывается и таится, а почему так кажется по одной физиономии дома – было бы трудно объяснить [231]. В собственной тесной квартирке поблизости Федор установил особый режим, тщательно рассчитав день, чтобы Мария и пасынок Паша его не отвлекали. Я же приступаю к писанию и не знаю еще, что будет, но решаюсь работать, не разгибая шеи [232]. Рабочий день начинался в полночь, когда весь город уже отходил ко сну. Федор садился у самовара, пил чай и писал всю ночь. Утром ложился спать, просыпался к редакторской встрече в три пополудни. Завершив дела, братья Достоевские ужинали или шли пить чай со Страховым и его друзьями. Если Федор и Мария встречались, то только для обсуждения текущих дел. Она и не притворялась влюбленной. Мне даже кажется, что совсем и не бывает на свете такой любви, чтоб оба друг друга любили как ровные [233].
С оглушительным успехом издав в «Русском мире» первую часть воспоминаний о тюремном заключении, «Записки из подполья», следующую он принес во «Время», чтобы переманить туда многочисленных читателей, ждущих продолжения. В русской литературе просто не было ничего похожего, а «Время» нуждалось в подписчиках. Одновременно закончил «Униженных и оскорбленных», которые – он знал – завершат его реабилитацию как великого писателя. Голова моя кружится; я едва стою на ногах, но радость, беспредельная радость наполняет мое сердце. Повесть моя совершенно кончена. Свобода и деньги! [234]
Но стресс от работы подкосил здоровье, и Достоевский не мог продолжать в том же темпе. Весной у него случился серьезный эпилептический припадок, после которого он пролежал без сознания три дня. После выздоровления Федор начал повсюду видеть врагов. Он оттолкнул своего старого друга, доктора Степана Янковского, принявшись писать длинные интимные письма его жене, убеждая ее в необходимости расстаться с мужем [235]. Некрасов вернулся к своим старым фокусам, публикуя издевательские куплеты в «Свистке». Когда печатный пресс сломался при подготовке к печати следующего выпуска, Федор уверял, что причиной тому был акт диверсии со стороны Некрасова, Чернышевского и прочих. Ломаются, да-с, но не к выходу книжки! А тут именно к выходу! И именно сезонной, перед подпиской. Нет, тут не без руки «Современника»! Нет! Для меня это совершенно ясно! [236]
Хотя братья Достоевские все еще работали себе в убыток, но понемногу набирали подписчиков. В 1861 году журнал опубликовал истории о французских убийствах, обнажая темную сторону человеческой души, и три рассказа нового американского писателя по имени Эдгар Аллан По: «Сердце-обличитель», «Черт на колокольне» и «Черный кот». (Несколько неуравновешенные повествования По, вероятно, нравились Федору.) На следующий год братья планировали попробовать цензуру на прочность публикацией работы на тему малых протестных движений в России и переводом другого американского сочинения под названием «Белый раб» авторства Ричарда Хилдрета – но к тому времени царь уже сделал долгожданное заявление об отмене крепостного права.
Манифест об отмене крепостного права был закончен и подписан царем 19 февраля 1861 года, но, чувствуя, что лучше обнародовать его в то время, когда доступность алкоголя будет ограничена, власти отложили объявление до начала Великого поста, а именно – до 5 марта, Прощеного
