В том же 1919 году Надя, дочка маминой тети Амалии Федоровны, вышла замуж за Володю Дурасова, который происходил из семьи потомственных дворян Дурасовых. Надино замужество отвлекло моих родственников от моей болезни. Им было не до меня. В то время в Саратове был настоящий голод. Я никогда не забуду, как однажды я шла по Немецкой улице, в это время бежавший впереди мальчик с ведерком упал, и из ведерка что-то вылилось, очевидно, суп. Тогда мальчик лег на живот и начал с мостовой собирать то, что было в ведерке, и есть. Это было ужасно.
У Кедровых было голодно. Иногда подкармливал нас старыми сухарями сотрудник ЧК, который жил в реквизированной у Кедровых комнате. Помню, как однажды пришла тетя Екатерина Яковлевна и принесла курицу и большую буханку хлеба. Конечно, курица и хлеб тотчас же пошли на общий стол, это был настоящий пир. Но по-настоящему мы не голодали. Я уже к тому времени работала в двух библиотеках и получала две продовольственные карточки.
Началось классовое расслоение. Я впервые почувствовала, что я не принадлежу ни к тем и ни к другим: я не буржуазия, потому что мои родители давно умерли, но вместе с тем я и не пролетарий, хоть и работаю по найму, но у меня аристократическое происхождение, интеллигентный вид и нет знакомых среди рабочего класса, наоборот, все мои подружки из буржуазии и дворян. Насильственное деление людей вызывало у меня протест против советской власти.
К концу года я начала медленно выздоравливать. Надо сказать, что после тифа я стала гораздо крепче. За время моей болезни библиотека 3-й Советской школы, которой я заведовала, влилась в Городскую библиотеку. Однако школьная библиотека была выделена и обслуживала читателей 3-й Советской школы. Работала я энергично, но без энтузиазма. Боролась с начальниками, защищая интересы школы, хотя школе это было безразлично. Одновременно я работала библиотекарем на тетиных Курсах. И там и там занимала штатные должности и получала зарплату.
Все мое внимание было обращено на тетины Курсы. В августе, когда начались занятия, одновременно явились все записавшиеся. Пройти в помещение Курсов было просто невозможно. Толпа шумела, ничего не было слышно. Мне пришлось схватить табуретку, встать на нее и крикнуть: "Слушайте!" Не сразу, но шум затих. Когда собравшиеся успокоились, я сообщила всем номера их групп и место занятий. Порядок был восстановлен. Откуда тогда, в 20 лет, у меня была такая смелость и решительность, я удивляюсь и сейчас. Но я почувствовала тогда свою силу и поверила в себя. Это был переломный этап в моей жизни. Я решилась ехать в Москву, чтобы по-настоящему встать на ноги.
Я уехала в Москву в конце ноября 1920 года по служебной командировке Губнароба (Губернского управления народного образования) для того, чтобы привезти в Саратов из Центропечати вагон (именно железнодорожный вагон!) новых книг, которых в Саратове уже долгое время не получали.
Ехала я вместе с тетей Екатериной Яковлевной. Они с Лёлей покидали Саратов навсегда. Свои Высшие курсы иностранных языков тетя полностью передала государству. Остановились мы в Москве у знакомых Екатерины Яковлевны в Ермолаевском переулке около Патриарших прудов. Тогда я впервые встретилась с Кларой Цеткин, которая много делала для тетиных курсов в Саратове — помогала получать ассигнования для развития Курсов.
О моей жизни в Москве в то время я писала Мусе Минкевич в Саратов.
18. XII.20 г.
Не смейся, Мусенок, но я еще в Москве и уеду, вероятно, не раньше четвертого. Нет худа без добра, и у меня то же самое. Если бы пропуск в Киев не пропал, я не уехала бы сегодня. А теперь слушай, что со мной случилось: прихожу утрам в Наркампрос, говорят, на мое имя из Саратова перевод на 300 ООО получен, я, как сумасшедшая, помчалась в Горфинотдел и в понедельник получаю деньги. Это те деньги, которые я ждала с самого начала приезда. По дороге, пробегав по всем учреждениям, узнаю, что надо обязательно на руки получить деньги для Библиотечного Комитета (в университете). Никаких мандатов у меня нет и не было, а ассигновка на руках. Здорово! Если эти 300 тыс. для Комитета получу, пошлю их через Костю в университет. Представляю их радость, они и не ожидают!!! Но и стоили эти деньги мне много труда. В Нарком-просе сейчас меня знают лучше, чем в Саратове. С некоторыми я в великолепных отношениях, со многими, наоборот, на ножах. Когда я вхожу, они вздыхают или отворачиваются, шепча: "Опять эта Рудомино приставать пришла". Но что же делать? Зато какой толк. В 2 недели получить миллион сто тысяч. Правда? <…>
Ты спрашиваешь, как устроилась тетя, — как тебе сказать, пока, конечно, неважно. Работает целый день — устраивает Неофилологический институт. Получила дивную квартиру, сейчас идет ремонт, смета на него 25 миллиона. Очень довольна, что развязалась с Саратовом. Действительно, работа совершенно не та, и отношение лучше, главное — доверие. В Москве работать очень приятно — все идут навстречу, тактичны, вежливы и милы. Да и толку добьешься скорее, чем в Саратове.
Была сегодня в Румянцевском Музее, проглядела в 20 минут все, мельком, чтобы иметь представление — не понравился. Все этнография. Библиотека дивная, уютная. На днях пойду туда позаниматься.
В Москве за последнее время стало как-то оживленнее, масса народу, шум, автомобили — славно жить в большом городе, только, конечно, не одной.
Целую крепко, Рита.
К Новому 1921 году, списавшись с тетей Ольгой Яковлевной, я поехала в Киев к ней в гости, т. е. в семью Москаленко. Из поезда Москва — Киев писала Мусе:
25. XII.20 г.
Мурочка моя милая, дорогая! Еду сейчас по Курской губернии. Ночью думаем быть в Киеве. Ужасно волнуюсь. Вообще за последнее время много передумала, и дорога на это наводит. Еду в великолепных условиях. Спутники попались интеллигентные. Живем одной семьей. Все удивительно милы, ласковы, предусмотрительны. <…>
Командировка в Киев как-то так не радует, если бы она была в другое время. Знать, что есть в Москве письма, и не иметь их. И самой бессмысленно писать, все равно скоро не придут. В Киеве хочу остаться на все Рождество. Числа 20-го буду в Москве, а к 1 февраля — в Саратове, недели на две-три. А потом опять в Москву. Мусенок, ты пока кроме Тани никому не говори об этом. Мне, конечно, очень жаль покидать тебя, Таню и вообще Саратов, но что же делать! Другого исхода нет.
У Танюши я была в последний день перед отъездом. Было очень хорошо. Я писала Тане, она тебе расскажет. Были на лекции Маяковского. И здорово его почистили все: и Брюсов, и Полонский, и человек из публики. Заключительная же речь Маяковского произвела на аудиторию такое впечатление, что все встали на его сторону. Маяковский защищал футуризм и провозглашал здравицу за него. В заключение он говорил массу своих стихотворений: "Солнце", "150 миллионов" и др. Кроме того, выступал еще — угадай кто? — Василий Каменский. Удивлена? Читал великолепно. Всем очень понравилось. Вообще, мне кажется, Каменский в Москве имеет больше успеха, чем в Саратове. Хочется походить на такие лекции по моему возвращению из Киева — очень интересно. Была еще на лекции Кореини, известной путешественницы. Читала она об Испании, где жил Шопен. Тут же показывала световые картинки, и Орлов играл произведения Шопена. Очень было мило. Таня обещала меня еще поводить по театрам. Очень жаль, что так трудно достать билеты. Кроме того, благодаря VIII съезду, Большой театр закрыт на время.
