Николай, все еще держась за разбитое лицо, огляделся вокруг, отыскивая глазами свою шинель. Максимилиан, не глядя на него, тихо отступил в один из дальних углов. Вдоль стен мастерской были расставлены декорации к опере «Орфей и Эвридика», изображающие подземное царство Аида, и их мрачность придавала инциденту особенно зловещий оттенок. На мольберте в середине комнаты стоял незаконченный портрет Волошина — и как же не похоже было его спокойное и умиротворенное лицо на холсте на нынешнего раскрасневшегося от гнева Максимилиана! А снизу доносился сильный, прорывающийся сквозь пол, голос поющего о совсем иных временах и иных проблемах Федора Шаляпина, исполнявшего партию Мефистофеля.
Гумилев набросил на плечи шинель и, ни на кого не глядя, вышел из мастерской. Никто не пытался ни остановить его, ни проводить до дома, но он был только рад, что его оставили в покое. Оказавшись на полутемной театральной лестнице, он, уже не сдерживаясь, прижал обе руки к разбитому лицу и чуть слышно застонал. Ну и сила у Волошина! Если судить по ней, то он не поэт, а боксер! Поэту полагается быть слабым и бледным от тяжелой и полной лишений жизни — вот он, Николай, отлично соответствует такому образу…
Эта мысль немного развеселила Гумилева. Он попытался было улыбнуться, но разбитые щека и губа тут же отозвались острой болью, и он снова схватился за лицо. На ощупь щека казалась распухшей, и он с тоской подумал о том, как ужасно будет выглядеть наутро. Да и теперь, надо полагать, вид у него не самый респектабельный…
Выйдя из театра, Николай поднял повыше воротник шинели и быстро зашагал по улице, стараясь не встречаться взглядами ни с кем из прохожих. К его огромной радости, снова начал идти мокрый снег, а потом еще и ветер поднялся, поэтому людей на улице почти не было — все сидели уже либо в гостях или театрах, либо у себя дома. Встретить в такой момент кого-нибудь из знакомых было бы для него самой настоящей катастрофой. Достаточно того, что об их с Волошиным ссоре знают пять человек!
Вспомнив о том, с каким любопытством смотрели на них с Максимилианом Александр Головин и его гости, Гумилев снова вспыхнул и сжал кулаки. Может, он, Николай, и виноват, но Волошин ничем не лучше его! Посчитал, что Николай обидел его приятельницу, вступился за ее честь — и сделал это так, что теперь о ней и об их ссоре из-за нее узнает весь Петербург! Да еще и виноватым в этом все посчитают только его, Николая…
Эта мысль привела Гумилева в еще более мрачное расположение духа, и он ускорил шаг, чтобы скорее оказаться дома, где можно дать волю своим чувствам. Усилившийся ветер бросил ему в лицо горсть мокрого снега, но молодой человек лишь наклонился вперед и опустил голову. О том, чтобы подъехать домой на извозчике, в такую погоду можно было только мечтать, те поджидали желающих поехать возле трактиров и ресторанов. «Надо было выйти к главному входу в „Мариинку“, там наверняка экипажи были!» — запоздало упрекнул себя Николай, но возвращаться к театру не стал. Он успел уйти слишком далеко, вдобавок возле театра мог снова встретить Волошина или кого-нибудь из свидетелей их драки. Ему даже думать об этом не хотелось. Нет, лучше еще немного померзнуть и дойти до дома пешком!
К тому времени, как он добрался до своей квартиры, левая половина его лица сильно распухла, и Николай, увидев себя в зеркале, чуть не застонал от досады — вид у него был еще страшнее, чем он предполагал.
— И в таком виде ты теперь должен будешь защищать свою честь! — сказал он вслух своему отражению и плюхнулся на диван. «А уж как бы повеселилась Черубина, увидь она тебя сейчас!» — добавил он про себя, и ему стало совсем тоскливо. На самом деле он точно знал, что Лиля Дмитриева, которую теперь весь литературный мир России знал под именем Черубины де Габриак, конечно же, никогда не стала бы смеяться над ним. Вряд ли эта искренняя и слегка наивная девушка вообще была способна даже на самую легкую дружескую насмешку. А уж если бы она узнала, что произошло из-за нее между двумя ее друзьями, то вообще пришла бы в ужас. И еще придет — если Гумилев с Волошиным не помирятся и их ссора приведет к поединку. А она приведет к нему почти наверняка. Во всяком случае, Николай после того, что случилось сегодня, прощать Максимилиана и соглашаться на примирение с ним не собирался.
Он закрыл глаза и стал вспоминать, как увидел Дмитриеву в первый раз. Их знакомство поначалу было заочным. Гумилев читал очередной номер журнала «Аполлон», лениво пробегал глазами строчки стихов, написанных хорошо известными ему авторами, со скучающим видом отмечал про себя, что все они по-прежнему пишут об одном и том же — о несчастной любви, о тоске непонятно по чему и о том, что жизнь не имеет смысла, — и вдруг на глаза ему попалось совсем иное, необычное стихотворение, подписанное таким же необычным именем. Это были стихи о людях, похожих на цветы — на нежную мимозу и на потерявшие стыд орхидеи, на важные садовые розы и наивные полевые медуницы… Странные, неожиданные сравнения — сам Николай, наверное, ни за что бы не додумался до такого! Автором такого стихотворения, несомненно, был какой-то очень неординарный, очень талантливый человек.
Однако имя, которым были подписаны стихи о людях-цветах, ничего не сказало Гумилеву. Никогда раньше он не слышал о загадочной поэтессе, носящей имя Черубина де Габриак. Впрочем, в том, что оно вымышленное и что за ним скрывается русский автор, у Николая сомнений не было — таким вычурным мог быть только специально придуманный псевдоним, кроме того, ни один иностранец не смог бы создать такие прекрасные стихи на русском языке. Но вот чей это псевдоним, кто из поэтов пишет под ним о сходстве людей с цветами? Мысль об Анне Горенко Гумилев отверг почти сразу — она писала совсем иначе, в совершенно другой манере и на другие темы. Нет, под именем Черубины прятался кто-то другой, но кто?
Николай думал об этом несколько дней, перебирал в уме всех поэтов, которых знал лично, и всех, чьи стихи попадались ему в журналах и сборниках. Ни один из известных ему стихотворцев явно не подходил на роль таинственной дамы по фамилии де Габриак, и это означало только одно: либо Николай плохо знал кого-то из современных поэтов, либо в литературном мире появился новый талант.
Желание узнать, кто такая Черубина де Габриак, вскоре завладело Николаем полностью. А следующий номер «Аполлона», в котором было напечатано другое стихотворение, подписанное этим псевдонимом, разжег его интерес еще сильнее. К тому же вскоре после этого Николай узнал, что другие литераторы тоже безуспешно пытаются раскрыть тайну этого имени и выдвигают самые невероятные предположения о том, кто на самом деле пишет эти чудесные стихи. Редактор «Аполлона» Сергей Маковский рассказывал, что встречался с ней лично, но никто, кроме него, больше не видел эту женщину. От Маковского же в литературных кругах узнали кое-какие подробности ее биографии. Он говорил, что она — француженка по отцу и русская по матери, а выросла в Испании, причем детство провела в католическом монастыре. Рассказывал под большим секретом, что поэтесса в ссоре с матерью и всегда говорит о ней как об умершей, хотя та жива, но много лет назад изменила ее отцу. Называл ее очаровательной и обаятельной и даже намекал, что влюблен в нее. Вот только можно ли верить всем этим рассказам и не был ли Маковский сам участником мистификации? Многие подозревали, что это именно так, а кое-кто даже считал, что Черубиной назвался сам Маковский, постеснявшийся публиковать в своем журнале собственные стихотворения. Доказательств этой версии, правда, ни у кого не было, но тем сильнее поэты, писатели и журналисты готовы были в нее поверить.
