Поляки продолжали внимательно следить за ситуацией на Левобережье. Во время строительства Новобогородицкой крепости в табор Мазепы (где был и русский воевода Л. Неплюев) снова прибывает посланец Яблоновского[188]. Усиление польской активности проходило на фоне начавшихся контактов гетмана правобережных казаков Могилы (на службе у польского короля) с запорожцами. Перехватив одно из писем Могилы, Мазепа сообщал Голицыну, что тот в своем послании обещал низовикам «королевскую отеческую милость»[189]. Осенью 1688 года гетман имел уже предупреждение, что запорожцы ожидали прихода к себе на помощь Могилы и фастовского полковника Палия (Палея). Правда, Мазепа не без злорадства отмечал, что в Сечи нет кормов для лошадей и мало хлеба и правобережным казакам долго по зиме до них добираться. Поэтому он и делал вывод: «…суетная и даровая в том деле надежда запорожцов»[190].
Активность поляков становится особенно понятной, если учесть, что среди правобережных казаков начался очередной раскол и новоявленный претендент на булаву — Семен Палей — вел переговоры с татарами в надежде на внешнюю поддержку[191]. Одновременно Палей писал к Ивану Степановичу, ссылаясь на ссору с поляками, чтобы тот разрешил поступить к нему на службу и перейти на Левобережье[192]. Противостояние Мазепа — Палей станет едва ли не основным для Гетманщины в годы Северной войны. Но уже тогда Иван Степанович недолюбливал будущего «народного героя». «Зело предо мною унижаетца», — замечал он с презрением. К тому же гетман подозревал Палея во лжи и с долей высокомерия предупреждал Голицына, что если полковник не захочет «под мой регимент прийти», то «пойдет к противной руке неприятельской», то есть к татарам[193].
В существовании «пропольского» и «прокрымского» лагерей, по сути, не было ничего нового. Но Мазепа с тревогой следил за событиями на Правобережье. И в тот период, и позже наличие «вольных казаков» у границ его Гетманщины создавало угрозу порядку и дисциплине, которые он так стремился внедрить, вырывая страну из Руины.
Подозрения Мазепы относительно планов поляков были обоснованными. В ноябре 1688 года, не решаясь писать об этом к Голицыну, гетман представил Шакловитому, прибывшему в тот момент в Батурин, своего шпиона, вернувшегося из Правобережья. Шпион этот привез сведения об имевшемся в Польше плане, согласно которому если не состоится поход на Крым, запланированный на весну 1689 года (который был обещан Голицыным как обязательство перед Священной лигой), то коронные войска пойдут на Левобережье. Поляки открыто рассуждали, что Гетманщину им не захватить, но зато у них будет возможность вернуть согнанное с правого берега украинское население, «которых теперь гетман запорожский (то есть Мазепа. — Т. Я.) не пускает». Поляки мечтали и разрушить Новобогородицкую крепость, причем выяснялось, что к этим действиям их подстрекали запорожцы «через послов своих»[194].
Посланник Палея тоже рассказал, что, будучи у Замойского, слышал высказанное поляками мнение о Мазепе — тот-де все их хитрости узнал, все их планы ведает и может обо всем предостерегать. Иван Степанович не без горькой иронии замечал, что полякам было бы лучше, «когда б тут на гетманстве был человек простой». Учитывая годы, проведенные Мазепой при королевском дворе, и его отличное знание обычаев Речи Посполитой, опасения польских сановников были вовсе не случайны. Мазепа сообщал Голицыну, что поляки собираются приложить все старания, «чтоб меня гетмана отравою умертвити»[195]. Учитывая актерский талант Мазепы, трудно сказать, насколько серьезно он опасался яда. Он писал, что внимательно наблюдает за всеми лекарями, прибывающими из Польши. Но в том, что на его жизнь, а точнее — на его булаву, покушались, в этом он не сомневался. Не прошло и полгода с момента получения им булавы (как писал сам гетман, «когда я на уряде гетманском и не осмотрелся»), а уже был сделан донос путивльским протопопом, по показаниям которого был назначен розыск. Мазепа сразу же обратился к своим покровителям — Голицыну, П. И. Прозоровскому и В. Д. Долгорукому с просьбой о заступничестве[196]. Дело продолжения не имело, но осенью 1688 года был сделан новый донос. На этот раз нити заговора явно вели в среду левобережной старшины. Мазепу обвиняли в связях с поляками, в том, что якобы он имел контакты с ними через приезжавшего Искрицкого (тестя П. Апостола, одного из немногих сторонников гетмана) и собирался купить себе имения на Правобережье. Иван Степанович оправдывался, что Искрицкий был сразу выслан, а покупка имений «и на мысль мою никогда не приходила». Учитывая шаткое и тревожное положение Мазепы, враждебное отношение к нему поляков, строгий контроль Голицына — вряд ли можно предположить, что в тот момент он решился бы купить поместья в Речи Посполитой. Гетман понимал, что его ненавидят, и философски рассуждал, что как за солнцем следует тень, так за честью и славой идет ненависть. Он напоминал князю Василию их давнее знакомство, обещание защищать от напастей, данное на Коломацкой раде, и выражал надежду на дальнейшее покровительство[197].
Так и получилось. Обвинения «явною лжею оказались», и клеветников — братьев Челеенко — прислали к гетману в Батурин. Царский указ отдавал их на усмотрение Мазепы, но с ними следовало поступать «без оскорбления». В письме к Голицыну Иван Степанович сообщал, что не приказал их пытать и вообще намеревался отпустить к женам. Однако Челеенко снова начал клеветать на гетмана, на старшинской раде заявил, что к Мазепе прибыл из Польши королевский покоевый, с которым гетман якобы имел тайный сговор. Об этом же он послал донос Голицыну и другим воеводам. Мазепа надеялся, что «басням того плута» не поверят, но признавался, что душа его от злобных наговоров болит «нестерпимою раною». После «легкой пытки» Челеенко сознался, что был в сговоре с племянником полковника Дмитрашки Райчи и батуринским бургомистром[198].
Мазепа требовал кары доносчику, при этом он напоминал, что при Самойловиче подобный клеветник был повешен[199]. Однако когда пришел царский указ, позволяющий казнить Челеенко, Мазепа лично настоял, чтобы его врага оставили в живых и лишь сослали[200]. Ссылки на христианские ценности, учитывая религиозность Мазепы, скорее всего, не были пустыми словами. Он вообще стремился на протяжении всего своего гетманства обходиться без кровопролития. Всех своих многочисленных доносчиков он прощал — казнил только Кочубея с Искрой, на исходе жизни и гетманства. Весьма показательна просьба Мазепы к воеводе Неплюеву в отношении русских стрельцов, ограбивших войсковую казну. Он просил, чтобы «невинные души на телах своих страдание не терпели и с того страдания же бы не померли», а потому, чтобы их пытали только каким-нибудь «легким способом»[201]. Эта была жестокая эпоха, когда дыба и кнут запросто применялись на Москве, а осиновый кол — на просторах Речи Посполитой. Возможно, здесь сказывалось и «западное мышление», возмущавшееся против варварства, и идеи гуманизма, привитые в стенах Киево-Могилянской академии. А может быть, Мазепа просто слишком хорошо знал, что истинные его враги были значительно выше, чем эти мелкие доносчики. Умный и хитрый гетман, располагавший широкой сетью шпионов, прекрасно догадывался, куда шли нити заговоров. А пачкать свои руки кровью несчастных исполнителей он не желал.
