Исторический опыт ясно и определенно решил, что человек одинаково способен производить жестокости, крайнею степенью которых является лишение жизни себе подобных, будет ли он действовать в силу велений веры или в силу того, что он называет разумом. Святое судилище сожгло Джордано Бруно и готово было сделать то же и с Галилеем; революция не задумалась обезглавить славу своей родины – Лавуазье, астронома Бальи и множество других замечательных людей, объявив, что во времена «царства разума» не нужны ученые! Система террора, когда убивали людей по одному подозрению, безо всяких судебных формальностей, стоит Сицилийской вечерни и Варфоломеевской ночи. Если святая инквизиция отказывала Галилею в погребении на кладбище, то просвещенное правительство Франции на наших глазах отказалось признать национальным памятник Леверье, потому что этот великий математик и астроном не был республиканцем.
«Все понять значит все простить». Мы можем теперь сколько угодно говорить, что смысл Св. Писания не страдает от того, как вещи происходят в действительности, потому что видимые явления остаются одинаковыми; мы знаем, что видимость до такой степени деспотически властвует над нашею мыслью, что мы и теперь, даже будучи астрономами и учеными, продолжаем говорить, что «Солнце движется по небу», употребляем выражения: «суточное и годовое движение Солнца», «переход Солнца через экватор» и т. п.; поэтому нам кажется странным требовать более точных выражений об этих явлениях от религиозных поэтов. Такой дуализм, такое противоречие видимости с действительностью в этой сфере нас нисколько не смущает, хотя в других сферах, например, в вопросе о «свободе воли», мы не так легко миримся с подобным же дуализмом. Совершенно иначе смотрели на это люди, для которых каждое слово Библии было словом абсолютной истины. Если бы Земля двигалась в пространстве, то всеведущий Бог, как им казалось, должен бы был открыть это людям, а между тем об этом не только нигде не было ни малейшего намека, но и положительно утверждались мнения, совершенно этому противоречившие. Так, согласно мнению вдохновенного псалмопевца, Земля предполагалась утвержденною на прочном основании, чтобы она не могла «сдвинуться во век века»; идущее по небу Солнце могло быть остановлено на месте. Во всем этом в свое время не видели ни иносказаний, ни поэтических гипербол; на это смотрели совершенно не такими глазами, как на вещи, рассказываемые «Илиадой» или «Одиссеей». Впрочем, даже и на произведения греческой поэзии смотрели тогда далеко не как теперь; для людей того времени это вовсе не были плоды поэтического вымысла или олицетворения сил природы, стихий и свойств человека – напротив, весь Олимп древности, как думали тогда, не только действительно существовал, но и продолжал существовать, потому что все эти боги и прекрасные богини были не что иное, как демоны и бесы, действительное же существование этих последних не подлежало ни малейшему сомнению.
Конечно, мы не утверждаем, чтобы высшее духовенство времен Галилея не имело на все это своего особого взгляда; очень может быть, что оно было и не столь наивно, как правоверная толпа и низшие представители клира; но оно обязано было поддерживать эти мнения в силу своего звания, если не желало перестать быть тем, чем оно было; оно прежде всего боялось скандала; духовенство могло не препятствовать распространяться новому учению мирно и спокойно, но официально оно не могло стать на его сторону и необходимо должно было осудить его.
Если мы станем на такую точку зрения, то в состоянии будем отнестись ко всей этой печальной истории более спокойно и посмотреть на нее просто как на антропологический факт, какие на каждом шагу представляет нам история и жизнь.
В самом деле, мы постоянно убеждаемся в том, что человеческое общество никому не прощает при его жизни не только величия, но даже сколько-нибудь выдающегося над средним положения. Оно бессознательно желает «середины», стремится держать всех на одном уровне, не допускает, чтобы кто-нибудь выдавался из этого уровня вверх, хотя опускаться вниз может сколько угодно. Это выдающееся положение не прощается только тогда, когда оно замечается в области умственной и нравственной – самых заповедных областях человечества. Богатство, почести, высокое положение в обществе или знатность, титулы и знаки отличия – все это легко прощается. Общество чувствует, что всего этого мог бы достигнуть всякий. Действительно, по словам Наполеона, всякий солдат носит в своем ранце маршальский жезл, и в теории всякий гражданин Соединенных Штатов может быть выбран в президенты республики. Все это для среднего человека возможно; но никакими усилиями воли для него невозможно сделаться ни гением, ни даже талантом, а отсюда – его вражда к современным ему гениям и талантам, бессознательно обижающим его своим умственным превосходством. Для потомства гений возносится на такую высоту, что ему уже не завидуют, а только удивляются и благоговеют; не то – для современников. Последние видят гения в своей среде, видят его со всеми недостатками, свойственными ему, как и им; во всем он, по-видимому, такой же человек, как и остальные, но в других отношениях он действует как бог и непременно ведет себя так, что постоянно задевает и оскорбляет, хотя бы и не умышленно, толпу; присматриваясь к нему, толпа видит, что он во всем хочет от нее отличаться, – отсюда ее постоянное желание «привести его к общему знаменателю». Таким образом, по отношению к выдающимся людям человечество всегда являлось попеременно то деспотом, то рабом.
В эпохи критические, в те эпохи, когда человечество изживает общественные, политические и религиозные формы, когда оно стоит на пороге перехода к новым воззрениям, положение гениальных людей во время их жизни бывает особенно тяжелым. Стоя неизмеримо выше толпы, одни видят уже зарю нового Солнца, они видят уже нового Бога, которому отныне будет поклоняться человечество, и говорят об этом, говорят настойчиво и страстно, потому что не могут молчать. Но толпа всегда глубоко консервативна. Исторический опыт научил ее, как дорого оплачивается всякая перемена убеждений, утвердившихся форм общежития, установившихся верований. Она инстинктивно чувствует, что познать Истину во всем ее блеске человечеству не суждено никогда; что новая проповедь, новая вера, новое учение, может быть, и более приближается к истине, но стоит ли это новое тех жертв, которые оно неизбежно вызовет, стоит ли оно тех громадных расходов, которых потребует его введение, – расходов, часто оплачиваемых окончательно кровью миллионов людей? Ведь то старое, на смену которого это учение идет, удовлетворяло человечество; живя по предписаниям этого старого, живя по старой вере, люди были счастливы. Положим даже, что это была ложь; но, во-первых, нет такой лжи, в которой не заключалось бы частицы истины, а во-вторых, – этой ложью люди удовлетворялись и были счастливы. И вот человечество желает прежде всего испытать силу этого нового, желает узнать – «от людей ли оно, или от Бога»; такая проба состоит в том, что общество ополчается на провозвестника нового учения, на нарушителя своего спокойствия всеми средствами, какие только есть в его распоряжении, стараясь заставить его замолчать во что бы то ни стало: оно наказывает его презрением, морит его голодом, если он человек бедный, подвергает его тысяче неприятностей, наконец осуждает его как преступника и в иных случаях казнит позорною смертью, чтобы устрашить и предостеречь других от увлечения его учением. Но если осужденное учение «от Бога», то есть проникнуто и запечатлено духом истины, то такая проба для него не страшна и оно всегда ее выдерживало. В самом деле, что мы видим? Удовлетворив свое раздраженное чувство, насытив свою страсть, люди, часто в этом же поколении, начинают в глубине души своей сожалеть о том, что сделано. Ненавистного человека уже нет на свете; уже не слышно его надоедавших нам поучений, шедших вразрез с нашими воззрениями; нас не оскорбляет более его презрение к установившимся формам; он погиб мученической смертью; он заплатил жизнью за свои убеждения, между тем как мы привыкли продавать их за всякую подходящую цену; и нам становится жаль его; мы начинаем говорить о нем уже без раздражения, без пены у рта и уже признаём в нем хорошие черты, замечаем его благородство… Для следующего поколения он уже – герой, в котором божественная сторона перевешивала человеческую. Сменится еще несколько поколений, и все недостатки великой личности, все слабости человеческой природы, которым эта личность подвержена была вместе со всеми остальными, исчезнут; останется одно только совершенство – умственное, нравственное и даже физическое. Человечество ничего не пожалеет, чтобы вознаградить великую личность за зло, нанесенное ей в жизни; оно поставит ее на недосягаемую высоту, сделает из нее идеал совершенства во всех отношениях, так что на ней не останется никакого «пятна или порока», особенно, если личность эта жила в такое время, от которого не осталось письменных и достоверных свидетельств; оно не остановится даже перед тем, чтобы сделать из этой личности не только полубога, но и бога.
