Ну да, все эти песни, которые он тут упоминает, – сатирические, издевательские, глумливые. Но куда направлено жало этой сатиры?
А. И. уверен, что на русских людей, на русский народ, на русский национальный характер.
Да, конечно, и Клим Петрович, и товарищ Парамонова – не китайцы, не французы и не евреи. Но разве национальные их черты и свойства рисует в этих своих песнях Галич? Да нет же! Советские. Над советским образом жизни глумится он. Над советской системой. Над советскими нравами.
А люди – что ж: люди как люди.
Взгляд у него на них тот же, что в знаменитом рассказе Яшина «Рычаги». Разница лишь в том, что Галич, в отличие от Яшина, – сатирик. Поэтому и краски у него другие, более пригодные для сатирического взгляда на ту же коллизию. Но коллизия – совершенно та же. Взять хоть тот же «Красный треугольник»: до того как началось собрание, они – нормальные люди. Когда «про Гану», про скуку эту международную – все в буфет, за сардельками. Но вот начинается собрание. И партийная эта разборка сразу пробуждает в них самые тёмные чувства. Кричат: «Давай подробности!» А как только собрание кончается, – они опять: люди как люди. «Ну, поздравили меня с воскресением. Залепили строгача с занесением».
И даже эта партийная мымра «товарищ Грошева», едва закончился ритуал партийной проработки, – даже она становится человеком. Ну, не совсем, конечно, человеком, но – просыпается всё-таки и в ней что-то человеческое: «Схлопотал он строгача – ну и ладушки. Помиритесь вы теперь по-хорошему».
Люди обыкновенные, в основе своей, может быть, и неплохие люди, но чудовищно искажённые бесчеловечной советской системой.
А уж насчёт того, что нет у Галича в этих его песнях ни одного солдата, ни одного мастерового, ни одного «зэка порядочного», то это уже – прямая неправда. Не какая-нибудь там художественная неправда, которую можно понимать и трактовать так или этак, а – чисто фактическая .
Тема солдата-победителя, который вынес на своих плечах всю тяжесть той страшной нашей войны и не получил за это никаких наград, а только кары – эта тема едва ли не главная у Галича.
Да и с начальниками тоже не так все просто в этих его песнях. Даже их, этих оторвавшихся от народа, чуждых и враждебных народу начальничков он тоже не склонен вот так вот огулом осуждать и разоблачать. Даже для них у него находится – при всем его жёстком сатирическом взгляде – теплая, лирическая нота:
Я возил его, падлу, на «чаечке»,
И к Маргошке возил, и в Фили,
Ой, вы добрые люди, начальнички!
Соль и гордость родимой земли!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Да, конечно, гражданка гражданочкой,
Но когда воевали, братва,
Мы ж с ним вместе под этой кожаночкой
Ночевали не раз и не два,
И тянули спиртягу из чайника,
Под обстрел загорали в пути...
Нет, ребята, такого начальника
Мне, наверно, уже не найти!
Ну, а уж к простому человеку из народа у него – только сочувствие. Сочувствие и боль за него:
И где-нибудь, среди досок,
Блаженный, приляжет он.
Поскольку – культурный досуг
Включает здоровый сон.
Он спит. А над ним планеты –
Немеркнущий звездный тир.
Он спит. А его полпреды
Варганят войну и мир.
По всем уголкам планеты,
По миру, что сном объят,
Развозят Его газеты,
Где славу Ему трубят!
И грозную славу эту
Признали со всех сторон!
Он всех призовет к ответу,
Как только проспится Он!
Куется Ему награда.
Готовит харчи Нарпит.
Не трожьте его! Не надо!
Пускай человек поспит!..
Я, кажется, слегка увлекся и стал ломиться в открытую дверь. Но ломлюсь я в неё с одной-единственной целью: чтобы объяснить, почему я не смог удержаться и в конце концов, вопреки твердому своему первоначальному намерению, все-таки втянулся в неприятный мне разговор о книге Солженицына «Двести лет вместе».
Толкнули меня на это, как я уже сказал, вот эти семь солженицынских страниц о Галиче. Но толкнули – не стремлением защитить любимые мною песни от напраслины, от прямой лжи и клеветы. Да и не нуждался Саша Галич в такой моей защите!
Больше всего в этих его семи страничках поразило меня то, что, высказывая про Галича всё, что у него накипело, А. И. был безусловно искренен .
И, будучи искренен, на этот раз (в отличие от многих других случаев, о которых я, наверно, ещё скажу) не притворяясь, не лицемеря, он оказался так глух к художественному звучанию, к смыслу, к содержанию этих – пусть не любимых им, но талантливых же! – песен. Слепота и глухота его тут просто поражают. Поражает полное, ну полнейшее отсутствие элементарного художественного чутья, живого, непосредственного восприятия художественного текста.
Вообще-то я мог бы этому и не удивляться. Я ведь давно уже знал, что А. И. – человек невысокой культуры. И совсем уже невысокой культуры эстетической. Это сразу бросалось в глаза, как только он начинал делиться с нами своими мыслями о Пушкине или о Толстом: тут изливался на нас такой поток глупостей и пошлостей, что даже как-то неловко становилось за новоиспеченного классика. Но особенно обнажился он, когда стал печатать в «Новом мире» свои домашние, ученические рассуждения о «насвежо» прочитанном им каком-нибудь произведении – классическом и современном.
Да, особенно удивляться тому, что А. И. написал о Галиче, вроде не приходится. Мало разве слышали мы таких осуждающих речей (и не только о Галиче) на разных секретариатах и писательских собраниях. Бывало даже и так, что накануне автору кто-нибудь из самых близких его друзей говорил: «Ты – гений!», а назавтра клеймил этого гения с трибуны за несоответствие его сочинения канонам соцреализма.
Но ведь это делалось под нажимом. Ведь это всё говорили не люди, а – те самые яшинские «рычаги». И в том и ужас той нашей советской жизни, что в рычаги она нередко превращала и людей незаурядных, выдающихся.
Но Солженицын-то свободен в своих высказываниях. И совершенно очевидно, что во всех обвинениях, предъявленных им Галичу, он говорит то, что на самом деле думает. Говорит о том, что глубоко его задевает, искренне – до глубины души – волнует!
Вот это и толкнуло меня на разговор, от которого я сперва твердо решил уклониться.
* * *
Найти «трибуну» для этого откровенного разговора мне было несложно.
На протяжении десяти лет я вёл тогда на «Радио России» рубрику, для которой – не сразу – подыскал название: «Новости прошлого». Два раза в месяц в этих своих, уже ставших постоянными, радиобеседах я рассказывал о книгах, в которых открыл для себя нечто новое о нашем советском прошлом. Это – либо новые, тщательно скрываемые и лишь недавно ставшие известными факты. Либо – новое, только в наши дни ставшее возможным осмысление давно и хорошо известных фактов и обстоятельств.
