А попытаться бы разобраться; ведь полвека прошло.
(Там же)
И вот он начинает разбираться:
...
...Во время Первой Мировой, вплоть до Февральской революции, ещё действовал александровский закон, по которому евреи не могли получить чин выше унтер-офицерского (закон не распространялся на военных врачей). При большевиках положение изменилось кардинально, и ко Второй Мировой, обобщает израильская Энциклопедия, «по сравнению с другими национальностями СССР, евреи составляли непропорционально большую часть старших офицеров, главным образом потому, что среди них был гораздо более высокий процент людей с высшим образованием»... – Вот оценивает И. Арад: «количество евреев – комиссаров и политруков в различных подразделениях во время войны было относительно большим, чем на других армейских должностях»: «по крайней мере, процент евреев в политическом руководстве армии» был «в три раза больше, чем процент евреев среди населения СССР в тот период»... – Кроме того, само собой, евреи были «среди главных специалистов военной медицины... среди начальников санитарных управлений ряда фронтов... среди генералов Красной Армии было 26 евреев-генералов медицинской службы и 9 – генералов ветеринарной службы»; 33 генерала-еврея служили в инженерных войсках... Конечно, евреи-врачи и военные инженеры занимали не только высокие посты: «среди военных медиков... было множество евреев (врачей, медсестёр, санитаров)»... напомним, что в 1926 среди военных врачей было 18,6% евреев при доле в мужском населении – 1,7%..., а во время войны этот процент мог только увеличиться за счёт большого числа еврейских женщин-военврачей; «традиционно высокий процент евреев в советской медицине и в инженерных специальностях естественным образом способствовал их многочисленности в армейских подразделениях»...
Но как бы неоспоримо важны и необходимы ни были все эти службы для общей конечной победы, а доживёт до неё не всякий. Пока же рядовой фронтовик, оглядываясь с передовой себе за спину, видел, всем понятно, что участниками войны считались и 2-й и 3-й эшелоны фронта: глубокие штабы, интендантства, вся медицина от медсанбатов и выше, многие тыловые технические части, и во всех них, конечно, обслуживающий персонал, и писари, и ещё вся машина армейской пропаганды, включая и переездные эстрадные ансамбли, фронтовые артистические бригады, – и всякому было наглядно: да, там евреев значительно гуще, чем на передовой. – Вот пишут: «среди «ленинградских писателей-фронтовиков» евреев о «по самой осторожной и скорее заниженной оценке... 31%... а то, значит, и выше. Но из этого неясно: а сколькие из них были – при редакциях? а это как правило – 10–15 километров от передовой, а если приехал на передовую и попал в переделку, так никто тебя не заставляет «держать рубеж», можно тут же и уехать, это совсем другая психология. Под слово «фронтовик» кто только не самоподгонялся, и среди писателей и журналистов – более всего. О видных – пристало писать в разборах специально литературных. А не видных и не поименованных – сколько таких фронтовиков осело в многотиражках – фронтовых, армейских, корпусных, дивизионных. – Вот эпизод. По окончании пулемётного училища младший лейтенант Александр Гершкович послан на фронт. Но после госпиталя, «догоняя свою часть, на каком-то полустанке услышал знакомый запах типографской краски, пошёл на него – и пришёл в редакцию дивизионной газеты, которая как раз нуждалась в корреспонденте на передовой». И судьба его – перерешилась. (И как же – его догоняемая пехотная часть?) «В этой должности он прошёл по дорогам войны тысячи километров»... Ну, разумеется, доставалось погибнуть и военным журналистам. – А вот музыкант Михаил Гольдштейн, белобилетник по зрению, пишет о себе: «...стремился быть на фронте, где я дал тысячи концертов, где написал ряд армейских песен и где приходилось мне часто рыть окопы, помогая в этом солдатам»... – часто? приезжий музыкант – и лопату в руки? Глазом фронтовика уверенно отмечу: совсем невероятная картинка. – Или встречаем такую поразительную биографию: Евгений Гершуни «летом 1941 г. добровольцем вступил в народное ополчение, где вскоре организовал небольшой эстрадный ансамбль», – озноб по спине у того, кто знает об этих невооружённых, даже необмундированных, обречённо гонимых на смерть колоннах, – какой там ансамбль?? С сентября 1941 «Гершуни с группой артистов-ополченцев прикомандирован к Ленинградскому Дому Красной Армии, на базе которого организовал фронтовой цирк и стал его начальником». А кончилось тем, что «9.5.1945 цирк под управлением Гершуни выступал на лестничных маршах рейхстага в Берлине»...
(Там же)
Вот, стало быть, где воевали евреи в ту войну. В госпиталях, медсанбатах, военных канцеляриях, редакциях газет, эстрадных и цирковых ансамблях... Где угодно, только не на передовой.
Велик соблазн тут напомнить, где и как, – на каком расстоянии от передовой – воевал в ту войну сам Александр Исаевич. Но у меня нет на то морального права, поскольку сам я фронта и вовсе не нюхал (в сорок первом году мне было четырнадцать лет). Но умолчать об этом тоже не могу, поэтому предоставляю слово человеку, у которого есть на то моральное право:
...
Рядовой фронтовик, оглядываясь с передовой себе за спину, не разглядел бы, где там, в обозе, а потом во втором эшелоне обретался Солженицын. Тем не менее пишет с обидой в статье «Потёмщики света не ищут», кто-то из журналистов упрекнул его в том, что в добровольцы он не задался. «А я, – пишет он, – как раз-то и ходил в военкомат, и не раз добивался, – но мне как «ограниченно годному в военное время по здоровью велели ждать мобилизации». Свежо предание, да верится с трудом. Хватило здоровья лагеря одолеть, до восьмидесяти пяти лет дожить, и только идти на войну, где могут убить, здоровья не хватало.
После позорной финской войны по приказу министра обороны Тимошенко гребли в армию всех, окончивших десятилетку. Мой старший брат Юра Фридман как раз окончил десятый класс, а в армию его не взяли: он почти не видел левым глазом. Но началась Отечественная война, и он, студент исторического факультета МГУ, пошёл в ополчение, в 8-ю московскую дивизию народного ополчения, был на фронте командиром орудия и погиб на подступах к Москве. Да разве он один. Тысячи, тысячи шли. Мой дядя, Макс Григорьевич Кантор, коммерческий директор одного из московских заводов (ему подавали машину, мало кому подавали машину до войны), уж он-то мог пересидеть войну в тылу, да и был уже в годах. Но он же пошёл в ополчение, служил санитаром в полку и погиб под Москвой, вот думаю: был ли от него на фронте какой-нибудь толк? Вряд ли. Но он поступил так, как повелевала совесть. Кто хотел идти на фронт, шёл. Но и дальше в этой статье Солженицын продолжает творить миф о себе: «Из тылового же конского обоза, куда меня тогда определили, я сверхусильным напором добился перевода в артиллерию». И всё-то – сверх применительно к себе: здесь – «сверхусильным напором», дальше увидим – «сверхчеловеческим решением». А что это была за артиллерия и на каком отдалении от передовой она располагалась, разговор впереди. Но для того, чтобы попасть на фронт, никакого сверхусильного напора не требовалось, могу свидетельствовать. После тяжёлого ранения, после полугода, проведенного в госпиталях – армейском, фронтовом, тыловом, – после многих хирургических операций, я был признан на комиссии негодным к строевой службе, инвалидом, или, как говорили тогда, комиссован. Но я вернулся в свой полк, в свою батарею, в свой взвод и воевал в нем до конца войны. А вот находиться там, где находился Солженицын, для этого, действительно, треобовались определённые качества и сверхусильный напор. Ведь он за всю войну ни разу не выстрелил по немцам, туда, где он был, пули не залетали. Так ты хоть других не попрекай. Нет, попрекает. В одной из своих статей стыдит покойного поэта Давида Самойлова (на фронте Давид Самойлов – пулемётчик второй номер), что тот недолго пробыл в пехоте, а после ранения – писарь и кто-то ещё при штабе. Но сам-то Солженицын и дня в пехоте не был, ни разу не ранен, хоть бы сопоставил, взглянул на себя со стороны, как он при этом выглядит. А выглядел он так: в книге Решетовской напечатана его «фронтовая» фотография: палатка, стол, стул и сам Солженицын стоит около палатки в длинной до щиколоток кавалерийской шинели с разрезом до хлястика, в каких обычно щеголяло высокое начальство. Можно верить и не верить тому, что первая, брошенная, жена пишет про него в этой книге, но фотография – это документ. Мог пехотный офицер или артиллерист (не говорю уж про солдата) стоять вот так в полный рост средь бела дня? В землянке или в окопе – до темноты. И оправлялся пехотинец в окопе, а потом подденет малой сапёрной лопаткой, да и выкинет наружу, рассчитав, чтоб ветром дуло не в его сторону. Да и что пехотинцу или артиллеристу делать в такой показушной шинели, когда он месит грязь по дорогам и бездорожью? Он полы короткой своей шинели и те подтыкал за пояс. А что подстелит под себя в окопе? Шинель. А под голову? Шинель. А укроется? Шинелью. А у этой, сквозь разрез, звезды видать.
